Читать книгу "Приемный ребенок. Жизненный путь, помощь и поддержка - Татьяна Панюшева"

После этого я оказалась в детском доме, в этом же детском доме жил один из моих братьев. Я это точно знаю, потому что помню, как мне показали его фотографию, говорили про него, и пару раз я его видела, он проходил мимо. Не знаю, почему, но нас с ним не познакомили там и мы не общались между собой. Жила я там, жила… Детский дом был достаточно странный. Отношение к нам там было такое… Мне очень много отдельных моментов помнится из этого времени. Я думаю, дети, когда они маленькие, так и запоминают – отрывками. Ведь и взрослые, вспоминая что-то из своей жизни, часто тоже помнят или что-то достаточно хорошее, или что-то плохое – понятно, что такие моменты западают в память больше всего. Всех таких отрывков воспоминаний мне и не рассказать, но вот, например, один из них. У нас в детском доме была воспитательница, высокая женщина с короткой черной стрижкой, я помню, как она выглядела. Она не очень нас, всех детей, любила, не очень хорошо к нам относилась. Однажды на Новый год, когда нам подарили подарки, она забрала их у нас вечером и отнесла в кладовку. Когда на следующее утро мы встали и получили свои подарки обратно, мы обнаружили, что все они вскрыты, и там половины конфет нету. То есть она просто забрала себе домой все, что ей захотелось. Она не задумывалась, что дети маленькие. Не подумала, что нам будет обидно. Просто она сказала: „У вас там много подарков“ и „Они все равно маленькие, прожорливые, им хватит и этого, зачем им так много“. Мы все тогда на нее очень сильно озлобились. Такой вот случай… Казалось бы, это не такое значительное событие, но именно само отношение поразило меня уже тогда.

Игрушки у нас в детском доме были, но старые, невзрачные и в основном потрепанные. Куклы тоже были, но самые дорогие и красивые стояли высоко-высоко на полках. Нам давали в них играть, только когда к нам приезжал кто-то, например, телевидение. Тогда нам доставали этих кукол и разрешали в них играть, а нас самих одевали в красивые новые платья, завязывали нам бантики. Для нас эти куклы были. для нас был настоящий праздник, когда приезжало это телевидение. У меня среди этих игрушек была одна большая любимая кукла: одетая в пышное большое платье, она сама двигалась (она была механическая), на ней была большая шляпа и у нее были длинные роскошные рыжие локоны. Я ее обожала и всегда просила, чтобы мне сняли сверху именно ее. Еще в этом детском доме у меня была лучшая подруга, я так хотела бы ее сейчас найти! Правда, я помню только ее имя и не знаю, что с ней было потом.

Из этого детского дома, когда мне было около пяти лет, меня отправили жить в одну семью за границу. Я помню, как я там жила… недолго жила. Наверное, несколько месяцев. Мне кажется, это была или Италия, или Испания, что-то такое. Семья была большая и дружная. В интернате мне сказали, что это моя семья, я еду туда ребенком, это будут мои родители, что я могу к ним привыкать и называть их папой и мамой.

Мы всей семьей ходили в церковь, я познакомилась с детьми на площадке. Я помню, как мы ходили в гости к соседям и они угощали меня мороженым. Там у всех были частные дома, трехэтажные, с винтовой лестницей. И тетенька, к которой мы ходили в гости вместе с девочкой из той семьи, где я жила (получается, она была моей сестрой), всегда давала нам красивые длинные леденцы-мороженое, я их обожала. Мы к ней в гости чуть ли не каждую неделю ходили. Еще мы купались в бассейне, и были на детской дискотеке в ресторане. Там я полюбила есть спагетти – и до сих пор люблю эту пасту, с детства. Наверное, потому, что там приучили это есть. И только я выучила язык, только я привыкла к этому всему, как меня вернули. Думаю, им просто не понравился мой характер. Я в детстве была волевая девочка. Ну, такая, задиристая! От меня много проблем было, наверное, я могла не слушаться. Хотя, по-моему, все дети такие в этом возрасте. А я себя вести могла вообще как пацан: любила драться, если не нравилось что-то – высказывала. Им это не понравилось, и они меня вернули, мне так кажется. Ничего не объясняли, просто помню, что я вернулась обратно в тот же самый детский дом. Для меня это было обидно и непонятно! Ведь нельзя же из-за детских шалостей ребенка убрать, как игрушку, в которую наигрались.

Из этого детского дома я не один раз ездила в гости в разные семьи. И когда случались какие-то мои детские выходки, на которые потом взрослые жаловались в детском доме, то мне потом все это припоминали и говорили: „Вот видишь, тебя не взяли! Делай выводы, изменяй свой характер“. Да какой там характер! Конечно, я была маленькая и многому еще должна была научиться, но не сразу и не в таком возрасте. Говорить такое маленькому ребенку – мне кажется, это вообще абсурд… Потом я оказалась в семье у какой-то женщины, ее звали тетя Олеся. Она хотела усыновить ребенка и взяла меня. Помню, что у нее была большая красивая квартира, трехкомнатная, с огромным коридором, по которому я обожала кататься в моих любимых белых носочках с помпончиками, с разбега… Красивая кухня с барной стойкой, большая ванная, в которой стояли ее духи – мне все это нравилось. Эту квартиру я помню до мелочей, и где какие комнаты были – где ее, где моя. Тетя Олеся покупала мне разные игрушки: большой домик для игры в куклы, Барби. У нее дома жила кошка. И я помню, что оттуда меня тоже вернули, я чем-то и там не понравилась.

В детском доме я прожила до семи лет. Когда мне было семь, меня нашла та самая Ирина Николаевна, у которой я жила в самом начале, после больницы. Эта семья навещала меня несколько раз, а потом они забрали меня к себе. Сама я их не узнала, мне рассказали, что я была у них в детстве. Прожила я в этой семье до двенадцати с половиной лет, то есть не так уж и мало. Это время, правда, было не очень простое для меня… Наверное, я им из благодарности ничего не отвечала, ничего не пыталась говорить, как я делала это раньше. Почему-то мне казалось, что эти люди всегда хотели как-то выделить меня как чужую – или, может, мне просто так казалось… Была разница между их настоящими детьми и мной. Например, какие-то мои неуспехи всегда определяли тем, что я „не домашняя“. Могли прямо сказать: „Знаешь, то-то и то-то у тебя не так. Это все материнские гены, ты пойдешь по ее стопам и станешь такой же, как она“. Во многих ситуациях прибегали вот к таким объяснениям. И я постоянно боялась сделать что-то не то, чтобы, не дай Бог, не сказали такие слова, чтобы опять не услышать, что я буду похожа на маму… Я никогда не буду такой, как она, я для себя это решила. И мои дети никогда не будут такими, как она, я никогда их не кину, и они получат у меня столько тепла, сколько нужно… Наверное, я с детства сама в себе воспитываю какую-то маму, как мне кажется. Из-за того, что мне не хватило вот этой материнской любви. Даже когда я с мамой жила, мне все равно не хватало мамы, настоящей мамы. И когда я жила в этой приемной семье, я часто гуляла во дворе, где сидели молодые мамы со своими детьми. Дети были совсем маленькие, и я очень любила возиться с ними. Во дворе мне все говорили, что я буду очень хорошей мамой, когда вырасту. Я всегда очень любила детей, и была прямо как мама – все дети на детской площадке меня обожали и, завидев меня, сразу бежали ко мне.

И вот однажды, когда мне было уже двенадцать лет и я жила в этой приемной семье, настал переломный момент. Семья была очень верующая, в ней было очень много запретов, даже слишком много. Например, меня одевали в основном в закрытую одежду, волосы распущенные нельзя было носить – только косички. Не разрешалось „лишнее“ общение с парнями, даже когда у меня сложились дружеские отношения с одним мальчиком. Мы с ним очень подружились, я всегда хотела иметь лучшего друга именно парня. У меня какой-то возраст тогда был, что я даже не задумывалась о близких отношениях между девушками и парнями, я даже не знала об этом – что это и как. Сейчас дети знают обо всем этом уже с первого класса, а меня тогда, в двенадцать лет, это вообще не интересовало! Для меня мальчики действительно были только друзьями, и ничего другого в них кроме друзей я и не видела. Так получилось, что в школе я подружилась с мальчиком, который был старше меня: я была в шестом классе, а он в восьмом. Мне очень льстило, что я ему нравлюсь как человек: я, девочка, младше него – понравилась ему! А он был в школе одним из самых заметных парней, все его обожали. Мы с ним гуляли, он всегда провожал меня до дома на метро. Мы ездили с ним, разговаривали. В это время я вела свой дневник, куда все записывала, в том числе и про эту дружбу. Никакой любви, ни о чем таком речь не шла, просто мне было приятно, я выражала свои чувства в дневнике. Как-то раз я уехала в лагерь, а мама прочитала этот дневник, который лежал у меня в столе. Я его засунула под книжки, потому что очень боялась, что она его когда-нибудь прочитает. Мои опасения сбылись, она его прочитала… Когда после приезда из лагеря я зашла в квартиру, не прошло и нескольких минут, как она схватила меня за волосы, начала ругать. Самое неприятное, что меня обвиняли в том, чего не было на самом деле. Она просто прочитала то, что я писала, и не так это поняла. Она постоянно думала, что если я общаюсь с парнями, то это сразу должно перерасти во что-то: я буду шалавой, я буду еще тем-то и тем-то… И всеми своими действиями, тем, как она реагировала, она как бы говорила: „Все равно ты в мать“, – что по-другому и быть не может, что во мне „гуляют“ материнские гены и все это – разгульная жизнь. Она каждый раз боялась этого, и чуть что – выискивала. Из любой мухи она раздувала такого слона! Я постоянно объясняла, но никак не могла до нее достучаться.