Читать книгу "Китаист - Елена Чижова"

«Я-то его, конечно, прощу, – он думал великодушно. – Как говорится, свои люди – сочтемся. – И все-таки, положа руку на сердце, не понимал этой странной потребности: заслужить прощение одного, пускай и близкого, человека. – Вот, например, я… Мы, советские люди, прощены изначально. Если наши действия и поступки совершаются во благо родной страны…»

В дальнюю арку, обшаривая стены электрическими щупальцами, въезжала машина.

Давая дорогу, он отступил в сторону. Однако фольксваген с черно-желтой полосой на борту не поехал дальше, а остановился у будки охранника. Передние двери распахнулись синхронно, как жесткие крылья скарабея, выпустив двоих полицаев. Один, внушительный и корпулентный – «Небось, пожрать не дурак» – держал плоскую кожаную папку. Другой, худой и желчный, поигрывал наручниками.

Отметив краем глаза, как эта парочка, ведомая предупредительным охранником, скрылась во втором дворе, где он только что оставил сестру Надю с ее сыном, которым завтра предстоят неприятные похоронные хлопоты, он объяснил себе неурочное появление полицайского наряда: «Еще кто-нибудь умер. Из жильцов. Что поделать, все мы смертны», – отметил резонно, но не слишком уверенно, будто вынося за эти скобки самого себя.

Да. Смертны. Но жизнь на этом не кончается, а идет дальше, принимая порой самые неожиданные формы, – с этой оптимистической мыслью он махнул рукой здешним родственникам, желая им всего самого-самого: счастья, здоровья и успехов в личной жизни – как пишут на первомайских открытках, – и энергично зашагал к метро.

От ранних сумерек рябило в глазах. То и дело смаргивая густые желтые плюхи, опадающие с фонарей, как листья с осенних кленов, он дошел до ступенчатого подземного перехода, но решил перебираться поверху, пожалев чемодан. Не стоит лишний раз бить колесики. Была надежда, что чемодан у него не отберут, оставят в личное пользование.

Неподалеку от входа в метро стояла телекамера на распяленной треноге. Ловя в прицел идущих мимо пассажиров, оператор, маячивший за ней, прилип к глазку. Девица-корреспондент в пушистой вязаной шапочке нянчила большой, поросший черной шерстью микрофон.

– Скажите, пожалуйста, вы поддерживаете политику фюрера? – старательно выговаривая сов-русские слова, она выбирала кого-то одного из сплошного потока и, сделав короткий выпад, совала ему микрофон под нос.

По его наблюдениям (он остановился из любопытства), выбранные вели себя по-разному. Некоторые шарахались как от чумы. Но большинство, по преимуществу желтые, охотно уставлялись в камеру старательно-напряженным взглядом, словно перед ними не последнее достижение научно-технической мысли двадцатого века, а древний фотографический треножник, откуда вот-вот вылетит птичка – главное, не спугнуть. Выражая безусловную поддержку всем политическим начинаниям фюрера, они помогали себе руками. Видимо, сказывалась общая нехватка сов-русских слов.

В надежде, что его тоже заметят и выберут, он подошел поближе, репетируя про себя достойный развернутый ответ, осуждающий текущую политику оккупантов. Однако пронзив его острым взглядом если не сложившегося зрелого мастера, то уже вполне многообещающего телевизионного подмастерья, вынужденного до поры довольствоваться простенькой работенкой на подхвате, девица буркнула:

– Чо стал, совок недорезанный? Давай, давай! Не отсвечивай. Вали.

«Для них же, дикарей, стараюсь. Чтобы шерстью не заросли, – он скривился обиженно. – Не хотят как хотят, не больно-то и надо», – влекомый общим потоком, влился в стеклянные двери.

Спускаясь по эскалатору, вглядывался в лица встречных пассажиров, словно надеясь уловить их новые общественные настроения, но улавливал неприятный запах. Отнюдь не технический, характерный для метро. Ноздри ела смесь застарелого пота (будто однажды и до смерти напугавшись, пассажиры забыли вымыться) и затхлых грязных носков. Выходя на платформу, он ждал, что этот слишком человеческий дух развеется, но его терзания только усилились: из черного тоннеля, откуда вот-вот должен появиться поезд, тянуло сладковатым смрадом, о природе которого лучше не размышлять вовсе, иначе придется вообразить мертвое тело, по-хозяйски вольготно раскинувшееся поперек рельсов, чтобы – как к заслуженному отдыху – приступить к процессу разложения собственных органических тканей…

Тошнотворную вонь перекрыл отчаянный низкоголосый гудок.

В вагоне он старался не дышать. Мало-помалу это стало получаться. Теперь можно было вообразить, будто вокруг – никого. Ведомый приятным чувством абсолютного, космического одиночества, он доехал до нужной станции и, выйдя на поверхность, поднял глаза.

Поперек площади, ровно над тем местом, где в Ленинграде высится памятник героям, павшим за Родину, а после войны торчали виселицы (заиндевелые тела пособников и предателей неделями покачивались в прочных веревочных петлях), – полоскалась огромная тряпка с нарисованными на ней лицами. Точнее сказать, контурами лиц. Будто выведенных фломастером. Синие силуэты на белом фоне с несоразмерно увеличенными носами и подбородками походили на евреев – как их изображали фашисты. Или на изображения самих фашистов из его любимого журнала «Крокодил».

Пятеро бились в предсмертных судорогах, корчась на ветру.

Острие электрического луча, наведенного на них с гостиничной крыши, высвечивало грозный лозунг:

ПОЗОР ПРЕДАТЕЛЯМ ФОЛЬКА И ФЮРЕРА!

Но не одной всеохватной вспышкой, а переползая с буквы на букву. Медленно и последовательно, точно школьная указка. Словно те, кому это послание предназначалось, умели читать, но плохо. Как первоклассники – даже не по слогам.

Впрочем, что бы ни имел в виду автор этой грозной инициативы, она не снискала особого успеха. Прохожие вверх не глядели, торопясь каждый по своим делам. Он заметил лишь двоих, остановившихся под фонарем. Вторя острию указки, желтые шевелили старательно-послушными губами. По плоским, слабо освещенным лицам расплывалось невнятное удовольствие, будто символическая смерть пятерых, вывешенных на всеобщее поругание, обещала им бесплатный пропуск в царство справедливости – возможно, даже в рай.

Сверившись с табло, он вышел на указанную платформу и, докатив чемодан до вагонной двери, предъявил билет проводнику.

И вот он уже сидит на нижней полке (правой рукой прижимая к себе шуршащий сверток с зимним пальто, левой придерживая чемодан) – в тайной надежде, что другие пассажиры, купившие билеты в его купе, по каким-то им одним ведомым причинам вдруг откажутся от поездки. А значит, в целях личной и багажной безопасности, будет достаточно запереться изнутри.

За хлипкой перегородкой бродили гулкие голоса, двери соседних купе то разъезжались, то защелкивались с сухим хрустом, как вставные челюсти великана. Он сидел, затаив дыхание, совсем было поверив в счастливую звезду своего космического одиночества. Но тут шарнирная дверь чмокнула и поползла вбок, впустив румяного широкоплечего мужика в ярко-желтой куртке из пластика. Вроде бы совсем новой, но уже с глубокими заломами на рукавах.

– Чо в темноте-то, как сыч? – пассажир, от которого несло тяжелым пивным перегаром, включил свет. – Ну, как грится, привет. От старых штиблет, – и хохотнул.