Читать книгу "Альпийский синдром - Михаил Полюга"

– Иди к черту!

– Как же, разбежался! По третьей выпили? Самое время поговорить о них, подлых. Дать ей твой телефон или сам позвонишь?

– Отстань! Ты сегодня будто пушкинская сводня: «Сводня грустно за столом карты разлагает…» Не читал?

– Куда мне! Это ты да еще моя жинка ученые, а я так, лайдак. Как-то и она Пушкиным попрекала: о тебе, Васька, когда еще Пушкин написал: «Там на неведомых дорожках следы невиданных б…й». Твои это дорожки, Васька, и б…и твои! Говори, кто такая Анька? Поймаю с Анькой на этих дорожках – обоим ноги повыдергаю.

– Сурово, брат! Что, и Анька у тебя есть?

– Есть. В Греции все есть. Как в песне: «Иветта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоржетта…» И Анька, само собой, куда, брат, без Аньки! За нее и выпьем.

Выпили за неведомую мне Аньку.

И как-то потеплело. Время начало обволакивать, тормозить, пока вовсе не остановилось – не время, а стоячая вода, как в лесном озерце, желтоватом, мертвенном, усеянном листьями, напоминающем ослепшее зеркало.

– Люблю, понимаешь, баб: молодое женское тело, и все такое, – бубнил где-то рядом, в густом туманном времени, Мирошник. – Люблю в этом деле новизну: сегодня брюнетка, завтра блондинка; утром тоненькая, вечером как сдобная булка. Скажешь, Бог создал баб одинаковыми? Нет, шутишь, лекала у них разные: у одной все так, у другой – этак… Да ты и сам знаешь: замутил с Анькой?!

Я мотнул головой: врешь, это у тебя Анька!

– Не в том дело, у кого. Признайся, есть у тебя кто-то – не жена? Нет? Как нет? Выпьем – и будет! Иначе как понять, зачем разнообразие жизни? Посмотри, вот дуб. Вот осина, береза, клен. Деревья, да? Но все разные. А у тебя Аньки нет. Или есть? Живешь на манер пескаря: зарылся с головой в ил… Поехали к Смуглянке!

– Иди к черту!

– Я только оттуда… Выпьем? Стой, не садись: земля холодная! И трава холодная! Садись на лавку…

Я грузно сел на волглую скамью, и она качнулась, поплыла подо мной, как лодка по стоячей темной воде.

– О чем я? Об Аньке? Люблю баб, но всякий раз опасаюсь – как бы эта любовь не вышла боком. – Мирошник наклонился, пьяно зашептал, выпучив красные, кроличьи, невидящие глаза. – Вот помру я, и вдруг – бац! – очнусь в женском теле. Противное слово: реинкарнация… И вот я не мужик, а баба. По земной любви Бог того, вселил… И все у меня, как у бабы… все бабское, одним словом. Нет, не желаю! Помер и помер! Не желаю, чтобы я – баба и какой-нибудь жлоб лез ко мне под юбку, щупал, тискал и это самое!.. А ты помалкивай, раздвигай ноги, имитируй оргазм! Жуть! Нет уж, если опять родиться, уже бабой, никому не дамся! Помру старой девой, засахарившейся, но нетронутой… Эй, спишь что ли? А на посошок?

– Я Дашку люблю, – неожиданно пробормотал я. – А она, она…

– Дашка – это кто? Кто – Дашка? Ну? Эк тебя развезло!..

«Поехали к Дашке!» – сказал я или подумал, что сказал.

На обратном пути я несколько взбодрился, ожил и, выйдя из «Нивы», поднялся по ступенькам прокуратуры преувеличенно твердым шагом. Окна были темны, дверь заперта, и я долго возился с ключом не в силах нащупать замочную скважину.

– Николаевич, может, ко мне? Переночуешь, баньку согрею, поговорим о жизни, – крикнул из машины Мирошник, но я только отмахнулся – езжай, не мозоль глаза!

«Нива» фукнула и исчезла за поворотом.

В здании было намного темнее, чем снаружи. Нашарив выключатель, я зажег свет, снял куртку, сел в кресло и устало закрыл глаза, но тотчас открыл их снова – на столе белела записка, состряпанная рукой Гузь. «Вам несколько раз звонила жена», – прочитал я, ворочая непослушными губами.

«Звонила, а я здесь! – ухмыльнулся я, перебарывая желание сорваться с места и, не медля ни минуты, помчаться домой. – Ну уж нет! Что бы у тебя теперь ни случилось, меня это не касается».

И снова пробудилась горькая обида, и ощущение пустоты навалилось – сосущее, необоримое. И Дашка предстала перед глазами, жалкая, виноватая, и сердце забилось, запротестовало: как же мне теперь – без нее?!

24. Что дозволено Юпитеру

Пора было устраиваться на ночь: составлять стулья, раскатывать на них матрас, стелить постель. Но я медлил: очень хотелось кофе, – и я собирался с силами, чтобы преодолеть хмельную тяжесть в теле, заторможенное сознание и притяжение кресла и кое-как добраться до электрочайника. Оглушительная тишина нависала и давила, – и в этой тишине мышиное шебаршение где-то под полом, в дальнем углу, под сейфом, было единственным внятным звуком в кабинете, несносным, непереносимым. «Пшла!» – топнул я о половицы, но проклятая мышь принялась шуровать и грызть еще наглее.

– Черт с тобой, грызи! Завтра получишь отменную порцию мышьяка, – пообещал я – и звук тотчас прекратился. – А, задумалась! Смотри мне!

Но вскоре от давящей тишины у меня зазвенело в ушах. И все вокруг – оклеенные дешевыми обоями стены, неровный потолок, подслеповатый свет люстры под потолком, и притаившийся шкаф, и сейф в углу, и овальный стол с маленьким приставным – все вдруг показалось тусклым и убогим, я же себе – заброшенным неизвестно куда и зачем, очень несчастным и одиноким.

«Что там Дашка? Опять танцует?» – мелькнуло воспоминание, и чтобы отогнать его от себя, я выбрался из кресла и, с трудом удерживая равновесие, отправился ставить чайник.

И тут в окно кто-то постучал со двора. Стук был хилый, робкий – едва различимый стук, – и сначала я не обратил на него внимания: показалось. Но через секунду стук повторился. Я оттянул штору и выглянул в окно – какое-то расплывчатое, нечеткое пятно отдаленно напомнило мне женское лицо.

– Кого принесло? Ночь на дворе! – пробурчал я и по темному глухому коридору отправился открывать.

В проеме черного хода, будто на фотографическом, плохо проявленном негативе, темнела женская фигура в плащике, перетянутом пояском, с зябко поднятым и прихваченным у подбородка воротником. Но я сразу – чутьем, с каким в кромешном мраке угадывают близких и знакомых, еще не разглядев их как следует, – распознал Надежду Гузь. Что такое, зачем принесло?

Она молчала, взглядывая на меня исподлобья, и я первым не выдержал – отступил в провал коридора. Секретарша боком протиснулась мимо меня и пошла по коридору, сильнее, чем обычно, перегнувшись в талии и наклонив голову, но у канцелярии как будто споткнулась – остановилась в желтоватой, косо падающей из раскрытой двери полосе света.

– Шла из магазина, смотрю: горит, – сказала она каким-то шелестящим шепотом, не поднимая глаз. – Подумала: вдруг что-то случилось. – Тут она наконец взглянула на меня и густо покраснела. – Я пойду, да?

У Гузь был какой-то ошеломленный, одичалый вид: губы решительно сжаты, темные глаза расширены, как у испуганной кошки, рука с пакетом для продуктов дрожала, и пакет негромко шелестел, касаясь полы ее плаща.

– Нет уж, заходите, – проворчал я сердито. – Еще подумаете бог знает что.