Читать книгу "Млава Красная - Ник Перумов"

В былую свою службу Росский с генералом от кавалерии тогда, на Капказе, сталкивался мало, зато слыхал куда больше.

Что и говорить, лихо воевал Ляксандра Афанасьич! А ещё круче бился со всяческими несправедливостями и утеснениями солдат – лично, сам велел повесить вора-подрядчика, поставившего сгнившую, кишащую червями муку. Приезжала после этого душегубная команда, синие мундиры, Булашевич всё взял на себя, ни от чего не отказывался, всё признавал, но вытребовал себе как-то право написать лично василевсу.

И простил его Арсений Кронидович! Простил, хоть и попенял за самоуправство. Да и как было не простить? Собрал Булашевич корпус в Грозной вроде как на парады да учения по случаю приезда высоких анассеопольских чинов, а сам, с двумя полками и одним батальоном стрелков, ночью, скрытно, ушёл в горы, проскользнул, словно дух, непроходимыми ущельями, по верёвочным лестницам вскарабкался вместе со стрелками и ударил на Ведено, захватив самого Гаджи-Антыка, второго человека в горском имамате; правда, и солдат полегло немало, потому что атаковал Булашевич в полный рост, уповая на штык вместо пули, а такое уже и горцы мало прощали…

Но на тот раз простили, гоголем вернулся князь Александр Афанасьевич, грудь у выживших, как положено, в орденах, а о погибших не вспоминали, да и не считали почти – тихо-тихо спустили приказ о пополнении, прислали молодых солдат из запасных батальонов, да убитых схоронили, кого смогли. Кого смогли – потому как дорого платили и тот же Антык, и сиятельный Камиль-бек, и едва ли не обошедший его жестокостью наиб Фазиль, и даже сам «смутьян имам Газий» – за отрезанные головы русских солдат, и неважно, отчего погиб бедолага.

Вот и лезли местные, вот и тащились шакальей сворой по местам боёв, вот и торопились выхватить мёртвые тела у похоронных команд; нешуточные схватки разыгрывались, чуть ли не роту приходилось на такие дела отряжать.

– Однако, – встряхнувшись, вслух сказал Росский, – коли начальство прибыло, пора и мне, как ты, Григорий, выражаешься, идти являться. Они ж небось в фольварке?

Сажнев кивнул.

Росский даже не успел кликнуть денщика, как у входа в палатку возник незнакомый вестовой, тотчас вытянувшийся во фрунт.

– Накаркал, – усмехнулся гвардеец, вставая. Фаддей тотчас набросил полковнику на плечи помнившую ещё Зелёную линию бурку. – Что ж, являться так являться…

* * *

– Вы, барин, уж там потише, потише, – ворчал Фаддей, пока они вдвоём ехали заснеженным полем. – Нравом-то огневы, в отца, ещё ваша покойница-матушка мне наказывали, мол, пойдут Фёдор Сигизмундыч по начальству, а ты их осторожи, значит, моим словом и именем…

– Будет тебе, Фаддей, – рассмеялся Росский. – Чай, уж не мальчик я. Возьми у меня полтину, пусть тебе в лавке тоже чаю нальют. Уж с чем, с чем, а с походными лавками у его превосходительства, говорят, всегда полный ажур…

– Премного благодарю, Фёдор Сигизмундыч, а только нехорошо это. Куда ж мне полтину? На неё корову купить, а не чайку выпить!

Росский слушал давно знакомое, привычное ворчание вечного своего пестуна, состарившегося на службе их семье, и вдруг пронзило острое, холодное, страшное – что ж я без Фаддея делать стану, коль вдруг с ним чего учинится? Совсем ведь один останусь, словом живым не с кем перемолвиться будет, окромя Сажнева, да и то, пока близко служим…

Много с кем можно доброго бургундского или даже крымского выпить, с кем за картами посидеть для препровождения времени, занимаясь вроде будто и не пустой беседой; а вот так, чтобы говорить, не скрывая ничего, как на сердце лежит?.. Михайло Константинович, друг сердечный, слышишь ли меня, видишь ли? Светлый ты был и чистый, пленников защищал, чтобы по девкам – ни-ни, даже в старшие пажеские годы, даже безусыми поручиками, когда все, было дело, грешили по молодости, по глупости…

Нет тебя, Миша. Остался один Сажнев, с кем сошёлся ты, Фёдор, на Капказе, когда твой полк в полном составе отправили пороху понюхать – мол, застоялись гвардионцы, заскучали, штыки ржой покрылись, одни сбор– да плац-парады. Не ведал Росский, кому за то решение надо свечку возжечь, то ли Орлову, то ли самому василевсу, решившему, что после долгих лет мира гвардии пора крови вражьей попробовать. Однако оказались гвардейские гренадеры за Зелёной линией, в Капказском корпусе, куда – хошь ни хошь! – назначали не ломинадзевых с шаховскими, а боевых генералов, выучеников славного Алексея Петровича.

«Эх, Фёдор Сигизмундович, не вовремя ты в воспоминания ударился – перед начальственной дверью!»

Не заметил за невесёлыми мыслями, как добрался до места.

Генерал-лейтенант избрал местом своего штаба не чистое поле, как Росский, а как раз фольварк, притаившийся в излучине мелкой речушки и отгороженный от анксальтских позиций негустой, по-немецки причёсанной и расчищенной рощей.

Росский усмехнулся, одёрнул мундир, поправил саблю и шагнул внутрь.

Конечно, к самому Ираклию Луарсабовичу так просто было не попасть: навстречу полковнику бросился адъютант, старый знакомец, тот самый, что приезжал в Заячьи Уши выведывать о «трусости» Сажнева.

Аж извивается от почтительности. Да и сам – красавец, что говорить. Сапоги блестят, аксельбант по полной форме, пуговицы сияют, пряжка на портупее так горит, что аж слепит, масляные, словно чёрные оливки, глаза смотрят с подкупающей любезностью.

– Господин полковник, Фёдор Сигизмундович! – ишь, как подскочил, каблуки щёлкнули, точно гишпанские кастаньеты. Только из Испании к нам не только оливки, но и пламметов возят! – Прошу вас, прошу. Их превосходительство уже справлялись о вашем присутствии…

– Виноват, – перебил извивы шелко́вого голоса Росский. – Прибыл немедля по получении предписания. Его превосходительство не изволили выслать вперёд вестовых. Я узнал, лишь когда…

– Да, да, господин полковник. Ираклий Луарсабович не желали причинять лишних неудобств. Неприятель, как заключили мы из донесений ваших, сидит в Анксальте тихо, так чего ж было шум поднимать?

Словно отвечая адъютанту, за стеной послышался грохот передвигаемой тяжёлой мебели.

– Нелегко весь штаб корпуса всё время с места на место таскать, – как бы доверительно пожаловался адъютант. – Не всё ещё устроить успели… но прошу вас, прошу, господин полковник!

Росский не удержался, кивнул.

– Супругу мою частые наши переезды тоже в раздражение и растерянность ввергают.

Князёк либо не понял, либо, напротив, понял слишком хорошо, но посмотрел с сочувствием.

– Так что можете не сомневаться, Ираклий Луарсабович не выражали никакого недовольства, понимая всю ответственность, что доселе лежала на плечах ваших…

В льстивой, угодливой речи, словно змея в кустах, крылось – лишь «доселе лежала» ответственность, теперь извольте подвинуться.

Впрочем, полковник не зря хаживал не только по-над Зелёной линией, но и по анассеопольским паркетам. Оливковоглазому адъютанту досталась чуть утомлённая вежливая улыбка, какую принято называть «великосветской».