Читать книгу "Конфуций - Владимир Малявин"

Но по мере углубления революции Конфуций подвергался все более резкой критике со стороны передовой китайской интеллигенции. Борцы за новую, демократическую культуру Китая увидели в Конфуции и его идейном наследии главную причину отсталости родины, засилья в ней «деспотических и феодальных порядков». Конфуцианской традиции они с некоторых пор дали насмешливое прозвище «семейная лавочка Конфуция». И хотя многие критики Учителя Куна оговаривались, как выразился один из первых китайских марксистов Ли Дачжао, что они «нападают не на Конфуция, а на высохший труп двухтысячелетней давности», отделить одно от другого в тогдашней китайской действительности было не так-то просто. Конфуций оставался в глазах китайских революционеров поборником тирании, удушающей схоластики, угнетения женщин, бездушной церемонности, одним словом, виновником тысячелетиями процветавших в Китае бесчеловечных, или, если воспользоваться крылатым словом виднейшего революционного писателя Китая Лу Синя, «людоедских» порядков, которые поставили страну на грань гибели. «Семейная лавочка Конфуция» стала излюбленной мишенью китайских сатириков нового поколения, благо для осмеяния Учителя Куна большой фантазии не требовалось. Небольшое усилие воображения – и вот он, первый мудрец Китая: автор псевдоглубокомысленных сентенций, что-то вроде китайского Козьмы Пруткова, человек ограниченный и не приспособленный к жизни, случайный баловень истории, вознесенный до небес учениками, такими же глупцами, как он сам. Какая пикантная тема для китайцев, веками воспитывавшихся в атмосфере благоговейного почитания «первого Учителя»! Впрочем, сатирический взгляд на Учителя Куна в немалой степени был подготовлен предшествующей эволюцией его образа в китайской культуре: превращением Конфуция в героя популярных анекдотов, в персонажа грубоватых простонародных гравюр. Новые сатирики пользовались старым материалом, совершив почти незаметную подмену ценностей: на место анекдота, еще оберегавшего внутреннее, символическое пространство смысла в традиционной словесности, пришла карикатура – образ, отсылающий к внешней действительности и по сути своей натуралистический. Это разрыв с прошлым, не отрицающий преемственности с ним. Может быть, поэтому нет-нет да и проскользнет в сатирических выпадах против традиции грусть по чему-то безвозвратно утерянному в образе незабвенного Учителя…

Однако грусть – чувство хрупкое и скоротечное. После образования Китайской Народной Республики в 1949 году имя Конфуция вновь было поставлено на службу политике. Учителя Куна объявляли то реакционером, виновным в вековой отсталости Китая, то мыслителем не менее прогрессивным для своего времени, чем Карл Маркс в современную эпоху. А потом, уже в начале 70-х годов, пронеслась бурной грозой кампания «критики Конфуция», когда имя Учителя Куна превратилось в символ контрреволюции. Но не являются ли все эти ожесточенные нападки на древнего мудреца и эта неутолимая потребность использовать его имя в политической борьбе наилучшим свидетельством того, что даже в революционном Китае тень Конфуция по-прежнему осеняла собой живых?

* * *

Может ли Конфуций быть нашим современником? Еще два-три десятилетия тому назад такой вопрос показался бы по меньшей мере странным. Кто мог тогда увидеть в этом картинно-церемонном мудреце из невообразимо далекой древности нечто большее, чем интеллектуальное ископаемое, экзотический курьез, в лучшем случае – глашатая прописных истин морали, столь же всеобщих и безупречных, сколь и малопригодных в реальной жизни? Кто, кроме горстки кабинетных ученых или любителей назидательного резонерства, мог всерьез интересоваться им? Да и нет у Учителя Куна достоинств, так привлекающих современных людей в иных мудрецах Востока: не обещает он своим последователям ни сверхъестественной силы, ни райского блаженства, ни «полного прозрения». Его правда скромна, обыденна, не сказать скучна. И каждый ли может легко принять ту истину, что всякие возвышенные прозрения пройдут, но лишь повседневное, неприметно обычное в человеческой жизни конца не имеет? Это «откровение» Учителя Куна кое-кому покажется, наверное, пострашнее разверстого ада.

Тем не менее в наши дни Конфуций, так долго бывший объектом яростной критики, снисходительного любопытства или отстраненно-академического созерцания, снова возвращается в круг живых учителей человечества. Происходит это уже в силу чисто объективных причин. Оказалось, что наследие Конфуция вовсе не мешает, а во многих отношениях даже способствует научно-технической революции в нынешних восточных обществах, входящих в орбиту конфуцианской цивилизации. Достаточно вспомнить поразительные успехи, достигнутые в последние десятилетия Японией, Тайванем, Сингапуром, Южной Кореей. Да и в самом Китае конфуцианство ныне вновь объявлено основой духовной жизни китайского народа. Выяснилось, кроме того, что конфуцианство, уделяющее главное внимание проблеме человеческого общения и общественного согласия, способно резко повысить и творческий потенциал общества, и даже эффективность новейших технологических систем. И мы уже не удивляемся, когда встречаем в журнале статью о японском экономическом чуде, озаглавленную: «Капитализм по Конфуцию»… Мы не удивляемся и тому, что даже в Америке, с легкой руки почитателей Учителя Куна из числа университетских профессоров, вошел в обиход термин «бостонское конфуцианство»… В самом деле, мы только сейчас начинаем понимать, что эффективны не технические приспособления сами по себе, но воля и разум самого человека, или, как говорили в Китае, «техника сердца» (синь шу), обеспечивающая доверие, искренность и радушие между людьми. «Техника сердца», помноженная на технику ума и технику рук, – вот завтрашний день человечества, и наследию Конфуция уготовано в нем, несомненно, одно из видных мест. Выходит, древнее и в древность обращенное конфуцианство может быть учением электронного века? Это звучит парадоксально, но ведь крайности сходятся: полная технизация жизни наделяет человека новой ответственностью за судьбу Земли и, как никогда ранее, требует от него веры в силы и возможности человеческого духа.

Условия возвращения конфуцианства и современный мир заданы тем событием, которое в литературе часто называют «концом истории», или, если воспользоваться более резким выражением французского философа М. Фуко, «смертью человека». Речь идет о преодолении того типа цивилизации, которая сложилась на Западе в Новое время: цивилизации, ставящей во главу угла собственно гуманитарные ценности, провозгласившей своим героем человека-борца, человека-исследователя – Прометея и Фауста, который добивается господства над миром, делая его предметом своего знания. Этот прометеевский и фаустовский человек сам творит свою историю, он целиком историчен и живет отрицанием прошлого, борьбой и самоутверждением. В XX столетии тоталитарные режимы и призрак ядерной войны обозначили пределы развития цивилизации Нового времени, за которыми свобода и величие взращенного ею человека-титана оборачиваются его порабощением и гибелью.

В противоположность историзму Нового времени конфуцианство с непревзойденной в мировой культуре последовательностью и полнотой выдвигает в качестве основы человеческого бытия традицию как вечнопреемственность сознательной жизни. Традиция – это не линейный путь развития, отсекающий человека от природы, а сама среда человеческой сообщительности. Жизнь в традиции знаменует не движение вперед, а уход в глубину, не строительство заново, а открытие все новых глубин смысла в уже известном. Человечество, обратившееся к традиции, восстановит символическое измерение человеческого бытия, создаст цивилизацию не образа или идеи, а живого опыта. Наследие Конфуция входит в современную жизнь не как ее продолжение или отражение, но как альтернатива, предъявляющая «всегда иной» образ человека – образ, возможно, недостижимый и все же неизбежный, ибо он является необходимым моментом человеческого самопознания.