Читать книгу "Роман Ким - Александр Куланов"

Чуть позже А., встречавшийся когда-то с Кимом в качестве курсанта Высшей школы КГБ, а теперь пришедший работать на бывшее место службы Романа Николаевича, снова увиделся с ним. Начальник «японского отдела» пригласил молодого лейтенанта А. в кабинет, когда Ким уже был там. То, что в кабинете находился человек, не работающий в органах, уже выглядело странно, но… «Роман Николаевич был очень оживлен, но видно было, что он уже на излете… Он на днях присутствовал на мероприятии в японском посольстве и теперь зашел рассказать, кто там был, что говорил, какие настроения среди японских дипломатов. Он уже не мог без этого. Думаю, такая тяга к общению у него развилась после смерти любимой жены. Его довольно часто приглашали японцы, и он с удовольствием ходил на приемы, а потом заходил или звонил нам, чтобы в подробностях все рассказать. В формулировках осторожен, точен. Чувствовались профессиональная хватка и опыт. О нем даже нечего больше рассказать, потому что, хотя говорил он много, о себе умудрялся ничего не говорить. Аккуратен был невероятно, а жить без работы уже не мог — как болезнь какая-то»[448].

Диагноз врачей относительно язвы оказался ошибочным. У Кима был рак желудка. Старый разведчик слабел на глазах. Как раз в это время у него дома побывал молодой аспирант-японовед Анатолий Мамонтов. «Однажды в гостях у Романа Николаевича Кима, первого “красного профессора”-японоведа, тогда уже безнадежно больного, я услышал стихи, о которых хозяин дома восхищенно сказал: “Почти Басё!” Не помню, чьи это были строки, кажется, сочинил их монах-отшельник, живший в начале XIX века. Помню только большой, в толстом переплете старинный фолиант, тисненный золотыми иероглифами, который достал вдруг с полки Роман Николаевич и раскрыл в нужном месте, о чем свидетельствовала единственная малиновая закладка. Он прочитал стихотворение вслух. Коротенькое трехстишие по-японски звучит еще короче, чем по-русски, но целый мир порою вмещают в себя эти семнадцать слогов, составляющих хайку.

Отшельник, или опальный поэт, уединившись в горах, вдали от людей, вел свой дневник. По прошествии дня он сделал в нем запись:

И всего-то событий за день — Еловая шишка С ветки упала!

Тогда же в кабинете Кима я перебрал несколько вариантов, перелагая миниатюру на русский, пока с его одобрения не остановился на этой редакции.

Роман Николаевич знал, что смертельно болен, но виду не подавал. Он был из породы “железных” людей. Смеялся, шутил, пересыпал свою быструю речь то русскими (если говорил по-японски), то японскими (если говорил по-русски) словами, язвил по поводу каких-то незадачливых западных “фантастов-мизантропов”, которые претили ему антигуманизмом своих творческих концепций. Но одно выдавало его подлинное, тщательно скрываемое от посторонних глаз душевное состояние — слегка помятая единственная закладка в толстом фолианте с золотым тиснением. Стихи отшельника, “почти Басё”, говорили ему, томившемуся в четырех стенах, о чем-то неизмеримо большем, чем мог услышать я, молодой и здоровый. И всё же я запомнил их на всю жизнь — как память о встрече с замечательным человеком»[449].

Кимура Хироси приехал в гости к Киму осенью 1966 года. Роману Николаевичу сделали операцию, и он был очень слаб. Настолько, что за ним требовался постоянный уход. На помощь пришла сестра умершей жены Любы — Вера. Она переехала к больному и взяла заботы о нем на себя. Чтобы оформить ее проживание в квартире официально, они расписались — Вера Александровна Шнейдер стала четвертой женой Романа Кима. Ее брат Владимир и его приемный сын Андрей по-прежнему часто посещали Романа Николаевича, став ему по-настоящему родными людьми.

Кимура приводил в гости к Киму молодого классика японской литературы — Абэ Кобо, только что получившего престижную премию «Ёмиури» за роман «Женщина в песках». В молодости писатель окончил медицинский факультет Токийского императорского университета. Выходя от Романа Николаевича, Кимура поинтересовался мнением Абэ о Киме как врача. Доктор Абэ ответил, что по цвету кожи понял — у русского писателя рак. «Мне стало нестерпимо от воспоминания того, как он извинился со словами “устал я немного, простите, прилягу”, лег на диван и долго еще разговаривал с нами»[450].

Вадим Сафонов, поведавший нам о «последнем рассказе Романа Кима», вторил Анатолию Мамонтову: «Ни стона, ни жалобы. Вообще ни слова о беспощадно-мучительном, уносившем его силы. Он не утратил ни одного из главных интересов своей жизни, ни чувства юмора. Когда он вставал, то это был прежний изысканно-элегантный Ким». Не менее трогательные воспоминания Василия Ардаматского, автора сценария к фильму о Борисе Савинкове (Ким мог ему рассказывать о своем знакомстве с террористом): «Он указал на мой стол, заваленный бумагами, и сказал тоскливо: — А я не могу. Башка отказывается работать… — Я стал говорить в утешение какие-то дешевые слова, вроде того, что болезни приходят и уходят, а работа остается. Ким слушал меня рассеянно, но вежливо улыбался»[451].

Сын японского журналиста, относившийся к Киму как к родному деду, вспоминал, что Роман Николаевич лечился в загородном санатории, но уже было известно, что у него рак. Он очень исхудал, почти ничего не ел — организм не принимал пищу. Жена корреспондента готовила ему домашнюю японскую еду и отвозила в санаторий. Однажды она приготовила ему японских угрей в сладком соусе — кабаяки. Он ел их впервые за полвека, ел со слезами на глазах…[452]

Когда становилось легче, Роман Николаевич пытался работать. Осенью 1966 года он приехал в Ленинград. «В Союзе писателей объявили, что предстоит выступление приехавшего из столицы знаменитого приключения Романа Кима, — вспоминал писатель Михаил Хейфец. — Я решил посетить эту встречу: вдруг удастся заинтересовать москвича моим “Клеточниковым”. Посему взял рукопись с собой.

Ким оказался человеком с безумно интересной биографией. Как я понял из его рассказа, кореец по национальности заинтересовал советскую внешнюю разведку в 20-е годы. “Я видел в коридоре, — рассказывал он, — как вели на допрос Сиднея Рейли”. Очень Ким обижался на начальство, что сценарий телефильма “Операция ‘Трест’” (или — “Синдикат”?) доверили писать не ему (доверили как раз Ардаматскому. — А. К.): “Я же всех персонажей лично знал…”

Закончил свое выступление Ким так:

— Скажите, пожалуйста, почему у вас в Ленинграде совсем нет приключенцев?

Я подошел, когда он кончил доклад, и сказал:

— В Ленинграде есть приключенцы. Только здешние издатели их начисто не хотят печатать. Вот я, к примеру, приключенец, и у меня есть при себе повесть… Не хотите ли познакомиться?