Читать книгу "Свое время - Яна Дубинянская"

Мне говорили, этот страх постепенно уйдет. Надо регулярно скачивать реабилитационные психокурсы, но я опять забыла. И потом, для этого нужно входить в сеть, подключать коммуникацию и синхронизироваться… Не хочу. Никого не хочу впускать в мою жизнь и в мое время.

Сенсорная панель прорастает цветами, лиловыми и желтыми, белыми и голубыми, в бесконечном многообразии комбинаций, это даже не программа-симулякр, а просто заставка, я ее закачала давным-давно, задолго до того, как… стоп. Это я решила для себя твердо — не вспоминать. И помогает, правда. Я уже по-честному, да, безо всякого самообмана, забыла его имя.

Перепланировать личное пространство, собрать все необходимое для жизни в определенный радиус, обозримый, контролируемый простым глазом. И цветы, хотя бы немного цветов. Мой сад, наверное, погиб, высох до основания… Не знаю. Не могу заставить себя встать, расширить хронос и пойти посмотреть.

Перепланировку можно поискать в сети, но ведь это опять-таки активировать панель, персонализироваться и все прочее, чего я не делала уже не помню сколько внутренних часов и дней. Я не общаюсь ни с кем, не читаю новостей, понятия не имею, что происходит там, во Всеобщем пространстве, в чужом мире за пределами моего хроноса… И не хочу ничего такого знать. Я просто смотрю на цветы. И пью кофе… Кофе у меня пока еще есть, он не запрограммирован в стандартный набор доставки, но можно замедлиться еще, и хватит надолго, почти навсегда.

В коммуникацию придется все-таки выйти. Я же так и не сказала ему… старику, который спас меня, вытащил оттуда… Его имя, конечно, тоже пришлось забыть — но он есть у меня в контактах, и я должна, непременно должна подключиться на связь и сказать ему спасибо.

Потом.

Оболочка хроноса вспыхивает на золотом ободке чашки алмазной пылью. Мне жизненно необходимо ее видеть, эту границу, каждое мое внутреннее мгновение убеждаясь в ее существовании, в реальной, зримой незыблемости и непроницаемости. Я — внутри. Только я одна и больше никого. Навсегда.

Это мое время.

Замысел возник года три назад. Когда началась конкретная работа, можете сами посмотреть, у вас есть файл. Да, она затянулась, поскольку у меня последние годы был очень плотный график: постоянные поездки, ярмарки, фестивали, встречи с читателями… И еще семья, дети. Не так просто распределять время…

(Из допроса подозреваемого Марковича А.И.)

— Привет, — сказала Леська.

И остановилась — прямо в проходе. Там, где нормальный коридор сворачивал в аппендикс с закрученной лесенкой наверх, к лабораториям и кафедре элементарной физики. Пришлось тоже притормозить:

— Привет.

— Как жизнь? — она улыбнулась, немного вымученно, а может и показалось в полумраке. — Давно тебя не видела.

— Болел.

Она так и топталась в проходе, и, наверное, надо было сразу спросить прямо, что ей понадобилсь на физфаке, в другом корпусе: действительно, не ко мне же она сюда пришла. Но вопрос не складывался — так, чтобы и в упор, и не совсем уж по-хамски, — и Богдан молчал.

— Ты же в самый эпицентр попал, да? — почти прошептала Леська.

— Нет, — резануло неточное слово, но он прикусил язык. — Кто был в эпицентре — все погибли. А меня контузило только.

— Но сейчас уже ничего?

— Более-менее.

Не рассказывать же ей о том, как болит голова каждый раз, когда садишься за настоящую работу. И что сроки подачи статьи на международный конкурс уже вот-вот, а получается какая-то лажа, и никак не выловить системной ошибки. И уже совсем нет времени.

— Богданчик, мы тут решили организовать фест, — ну наконец-то она перешла к делу, и зависшая на лице улыбка уступила место нормальной человеческой мимике. — Небольшой, на два дня. Будет сам Нечипорук!.. И молодые почитают, у нас на курсе многие пишут обалденные тексты, и с культурологии девчонки тоже хотят… Придешь?

Богдан пожал плечами:

— Не знаю.

Мимо промчались пацаны с параллельного потока, человек шесть, Леське пришлось посторониться, пропуская их, буквально вжаться в стену, и Богдан машинально подступил к ней: заслонить, загородить собой, а то ведь эти кони запросто собьют с ног. Вдохнул ее духи, знакомый травяной запах.

— Приходи, — сказала она. Совсем близко.

Он отступил на шаг назад, запоздало подумав, что надо было пройти на кафедру вслед за теми парнями, попрощавшись на ходу. Он теперь все время опаздывал, не успевал, тормозил. И затягивалась пауза, и надо было что-то ответить — что?..

— Кстати, — сказала Леська, — мы хотели еще Арну пригласить… Если она сможет, конечно. Спроси, а?

И стало все понятно, неинтересно, скучно, как всегда.

— Она во Франции сейчас, — ответил Богдан. — Кажется. …Лесь, я побежал, прости. Нет времени.

— Да, много отвлекался. Конечно, это нервирует. Я ведь исходил из предпосылки, что оно есть у каждого, в той или иной степени — свое время.

(Из допроса подозреваемого Марковича А.И.)

Они мельтешат, и суетятся, и торопятся, и мешают друг другу; я не успеваю не только считывать ленты, но и отслеживать пульсацию эквосхемы, конвульсивной, агонизирующей. От картинки на панели рябит в глазах, и медицинская программа отключает изображение. Теперь я еще и слеп; наивная превентивная мера, призванная отсрочить настоящую слепоту. Хотя какое это, по большому счету, имеет значение.

Нащупываю сенсор под ладонью, пытаюсь задать команду. Двумя пальцами практически невозможно набрать нужную комбинацию; а еще накануне у меня работала вся кисть. Я теперь живу настолько медленно, что меня обгоняет даже моя собственная смерть.

А от жизни, от всего, что происходит там, вовне, за пределами моего хроноса, напичканного высокотехнологичным медоборудованием (на это у меня, слава богу, хватает экво, и потому можно позволить себе роскошь умереть дома), я отстаю, безнадежно отстаю, и уже никак не могу ни на что повлиять. А они мечутся, спешат, гонят сломя голову свое время, ни черта не понимают и не могут договориться. Кажется, они там даже не пришли к единому решению прекратить энергофинансирование плебс-квартала. Еще надеются, что обойдется. Малой кровью, подачкой, прибавкой экводотаций, как-нибудь… Тьфу.

Они не были там, не видели и не могут себе представить. Неправда, что наши страхи опережают объективную реальность. Страх завязан на воображение, а в этой сфере все мы склонны себе льстить. Не говоря уже о социальных страхах, которые столь же убоги, как и усредненная фантазия. В глубине нашей коллективной, сведенной к общему знаменателю души мы презираем плебс-квартал, а потому наша привычная фобия не отражает и сотой доли реального положения дел.

Я видел моего мертвого мальчика, и я знаю. А больше не знает никто. И что самое страшное, не хочет знать.

Я, парализованный старик во власти медицинских программ, ничего не могу. Но и все они тоже не могут — засевшие по сотам своих хроносов, неспособные хоть как-то скоординироваться и хоть что-то совместно решить, я уже молчу о предпринять. Или даже по-настоящему испугаться, сообразив наконец, как легко перебить нас поодиночке.