Читать книгу "Румянцевский сквер - Евгений Войскунский"

— А то, что убьет.

Этот, в шапке с ушами, плохо выговаривал слова — без зубов-то. Звали его Заварюхин. Его красноватые глазки глядели из глубоких впадин, как два раскаленных уголька из золы. Он охотно отвечал на вопросы новоприбывших:

— Нас-то прошлым летом сюдой привезли. Почитай, год здеся. Ага, старожил. Дак вас потому и завезли, что от нас в живых-то мало осталось. А вот покантуетесь тут зиму — сами увидите. Чиво-о, отопление? Где ж печки-то в будках этих видал? А вот так и жили — друг к дружке прижамшись. Пока не померли…

Слушал Цыпин, как Заварюхин, шамкая и поплевывая, излагал про тутошнюю жизнь, — и твердело в нем решение: бежать надо, бежать. Вот только — куда? Смутно представлял он себе гиблые эти места относительно России-матушки.

Заварюхин был бурильщик — в горном теле он бурил шпуры, в которые набивал студенистые заряды динамита. Ухали взрывы, сыпались куски взломанной породы, над карьером стелились дымы. Со взрывов и начиналось каждое утро. Себе в помощь Заварюхин присмотрел Щура, наметанным глазом определив в нем человека спокойного и осмотрительного — а иначе нельзя, когда имеешь дело с взрывчаткой.

По утрам часто моросил дождь. В мокрых гимнастерках пленные били кирками по обломкам гранита, таскали на носилках к вагонеткам. Унтершарфюрер Хуммель, в блестящем плаще, прохаживался по карьеру. Если кто, по его разумению, работал лениво, Хуммель не кричал, не тратил слов — с размаху бил палкой по голове, по спине, куда попало, — бил, пока избиваемый не падал к его начищенным сапогам. Своей жертве Хуммель давал четверть часа, чтобы оклематься и вновь приступить к работе. Если, вернувшись ровно через пятнадцать минут, он видел, что избитый все еще лежит или сидит, обтирая кровь, — рука Хуммеля неторопливо расстегивала кобуру.

Шехтман не ленился, не сачковал. Другое дело, что был он непривычен к тяжелой работе, — кирка то и дело скользила по гранитному обломку вхолостую. Хуммель подошел, постоял, покачиваясь с носков на пятки. Затем, коротко размахнувшись, огрел Шехтмана палкой по голове. Тот, взвыв от боли, ухватился за раненую голову — шапка слетела, на повязке расплывалось кровавое пятно.

— Warum prügeln sie mich?[11] — выкрикнул он.

Хуммель обычно не вступал в разговоры, но тут сказал:

— Deine Nase gefällt mir nicht[12].

И размахнулся снова. Он бил умело.

Потерявшего сознание Шехтмана на носилках отнесли в лагерь, в ревир, занимавший две комнаты в нижнем этаже желтого дома, и вкатили противошоковый укол. А на следующий день заявился Хуммель, приказал Шехтману встать с больничной койки и отвел к самому лагерфюреру, в кабинет, где на большом портрете Гитлер мудро, как подобает вождю, всматривался в даль. Здесь повторился унизительный осмотр, которому Шехтмана подвергали однажды в другом лагере, в Валге. Однако Шехтман, то есть Шайхов, твердо стоял на том, что не еврей, а азербайджанец из Баку. Хуммель крикнул тонким голосом:

— Lügen! Bist Jude![13]

Но лагерфюрер, офицер килограммов на сто, с «железным крестом» под двойным подбородком, видимо, хотел, чтобы все было по правилам. Строго глядя на маленького истерзанного упрямца, лагерфюрер сказал:

— Man muß nachprüfen[14].

Хуммель заспорил было, но, насколько понял Шехтман, лагерфюрер решил запросить об азербайджанцах некое сведущее в этих делах учреждение. Пока они препирались, Шехтман, хоть и был напряжен и напуган, успел рассмотреть карту севера Норвегии, висевшую рядом на стене.

Лето хоть и ненадолго, но наступает и в этих высоких широтах. Солнце теперь не заходило круглые сутки. Слабое, почти не греющее, оно совершало оборот, плывя над горизонтом, а в ночные часы опускалось еще ниже, но не заходило — висело странным, сплюснутым сверху и снизу светло-желтым диском, словно запущенным кем-то в жестяную даль неба.

Неделю командофюрер Хуммель отсутствовал. Возможно, взял отпуск. Вместо него водил команду в карьер сутулый унтер-офицер в армейском, неэсэсовском мундире. Он не наблюдал, кто как работает: выбирал местечко поудобнее и посиживал, покуривал, болтал с конвойными солдатами. Ему, казалось, было все равно — бьют кирками породу или сачкуют. И пленные, заметив это, расслаблялись маленько.

Иоганн Вюрц — так звали унтера — и с пленными заговаривал. Подзывал Шехтмана, и тот переводил, насколько понимал, монолог разговорчивого немца, а пленные, обступившие его, надеялись стрельнуть у унтера сигарету. Вюрц не жадничал, угощал, и сигареты шли по кругу истосковавшихся по куреву ртов.

А рассказывал Вюрц о том, что он в своем Кведлинбурге был Polstermeister (не сразу понял Шехтман, что это мастер по набивке мягкой мебели) и зарабатывал хорошо, а дома у него жена Лотта и шестилетий сыночек Ганс, Генсхен, проказник этакий… И вот эта нескончаемая война… Кому она нужна?

— Nanu, — горестно вздыхал Иоганн Вюрц. — Alles ist Schweinerei[15].

Шехтман спросил, где находится Кведлинбург, и, узнав что это городок в горах Гарца, припомнил строфу из «Путешествия по Гарцу» Генриха Гейне:

Auf die Berge will ich steigen, Wo die frommen Hütten stehen, Wo die Brust sich frei erschließet Und die freien Lüfte wehen[16].

Вюрц заулыбался, показав несколько металлических зубов, после чего высказался в том смысле, что, конечно, был такой поэт — Heine, но в то же время как бы и не был.

Шехтман осторожно выспросил у добродушного унтера, куда возят отсюда щебень. И ответ понял так: для нужд 20-й горной армии. Вюрц махнул рукой в ту сторону, на восток, и добавил, что там, за городком Кунес, не то строят, не то ремонтируют дорогу.

Вюрц сообщил также, что недавно англичане и американцы высадили eine große Landung — большой десант — на побережье Франции. Вздохнув, не преминул добавить излюбленное:

— Nanu. Alles ist eine große Schweinerei.

Вечером в собачьей будке Шехтман выдал новость о десанте союзников. Долго с пристрастием обсуждали: есть ли это второй фронт и ускорит ли он поражение Германии. В ее поражении не сомневался никто, а вот насчет ускорения — спорили долго. Благо долог полярный день.