Читать книгу "Секс и эволюция человеческой природы - Мэтт Ридли"

Эпилог

Самоодомашнившаяся обезьяна

Вотще за Богом смертные следят.

На самого себя направь ты взгляд;

Ты посредине, такова судьба;

Твой разум темен, мощь твоя груба.

Для скептицизма слишком умудрен,

Для стоицизма ты не одарен;

Ты между крайностей, вот в чем подвох;

И ты, быть может, зверь, быть может, Бог;

Быть может, предпочтешь ты телу дух,

Но смертен ты, а значит, слеп и глух,

Коснеть в невежестве тебе дано,

Хоть думай, хоть не думай — все равно.

Александр Поуп. «Опыт о человеке» (пер. В. Микушевича)

Исследование человеческой природы находится примерно на том же уровне, что и исследование человеческого генома. Которое, в свою очередь, развито приблизительно так же, как и география в эпоху Геродота. Несколько фрагментов мы знаем более или менее подробно, некоторые крупные области — приблизительно, но нас все еще ожидают огромные сюрпризы, а наши знания изобилуют ошибками. Если мы сможем освободиться от бесплодного догматического диспута о природе и воспитании, то постепенно сможем открыть и остальное.

Но, подобно Меркатору, которому для корректного отображения на карте относительных размеров Африки и Европы потребовалось использовать перспективу, задаваемую широтой и долготой, для понимания человеческой природы нам жизненно необходима перспектива, учитывающая наши знания о других животных. Невозможно исследовать социальные повадки плавунчика, полынного тетерева, морского слона или шимпанзе по отдельности. Вы, конечно, можете описать их у каждого из этих видов в мельчайших деталях: одни относительно полиандричны, другие токуют, третьи защищают гаремы, четвертые образуют подвижные по составу объединения. Но лишь в эволюционной перспективе вы можете действительно понять, почему все это так, а не иначе. Только тогда вы увидите, какую роль в формировании именно такой их природы сыграли различия в родительском вкладе, местообитании, питании и историческом багаже. Игнорировать возможность сопоставления с другими животными только из высокомерного убеждения в том, что мы — единственные способные к обучению существа, умеющие управлять своей природой по собственной прихоти — безумие. Поэтому не приношу никаких извинений за то, что под одной обложкой у меня поселились и животные, и люди.

Даже цивилизованность не дает нам права напяливать на себя венец уникальности. Мы одомашнены, как любые собака или корова — возможно, даже большее них. При этом, мы избавились от многих инстинктов, заложенных нашей плейстоценовой природой — подобно коровам, лишившимся в процессе одомашнивания многих повадок плейстоценовых туров. Но поскреби буренку — найдешь тура: выпущенное в лес стадо молочных коров вскоре станет полигамным, и самцы, как десятки тысяч лет назад, начнут состязаться за статус. Брошенные собаки снова становятся территориальными стайными хищниками, возглавляемыми одним самцом, монополизирующим размножение. А вот выпущенная в африканскую саванну компания молодых британцев вряд ли полностью воссоздаст социальное устройство наших предков. Люди, вероятнее, умрут от голода — настолько зависимыми от культурных традиций, помогающих добывать пищу и иметь кров над головой, мы стали за многие тысячелетия. Но то социальное устройство, которое они создаст эта гипотетическая компания, в любом случае, не окажется чем-то совсем нечеловеческим. Как показали многочисленные «естественные» эксперименты по созданию свободного общества (включая Раджнешпурам в штате Орегон), любое человеческое сообщество всегда создает социальную иерархию и всегда же распадается на элементарные ячейки. Целостность последних обеспечивается носящими собственнический характер сексуальными связями образующих их индивидов.

Человек — это:

• самоодомашнившееся животное;

• млекопитающее;

• обезьяна;

• социальная обезьяна;

• обезьяна, самец которой проявляет инициативу при ухаживании, а самка обычно покидает родную группу;

• обезьяна, самец которой — хищник, а самка — травоядный собиратель;

• обезьяна, самцы которой относительно иерархичны, а самки — относительно эгалитарны;

• обезьяна, самцы которой вносят необычно большой вклад в выращивание потомства, обеспечивая своих партнерш и детей едой и защитой;

• обезьяна, у которой моногамная парная связь является правилом, но многие самцы вступают в сексуальные связи на стороне, а отдельные становятся полигамными;

• обезьяна, самки которой, живущие с низкоранговыми самцами, обычно изменяют им — чтобы получить доступ к генам более высокоранговых самцов;

• обезьяна, ставшая объектом удивительно интенсивного обоюдно направленного полового отбора (в результате которого сформировались многие особенности строения женского тела — губы, грудь, талия) и работы мозга у представителей обоих полов (песни, состязательность, стремление к высокому социальному статусу), задачей которых является победа в борьбе за половых партнеров;

• обезьяна, у которой выработался удивительный набор новых инстинктов — умение учиться по ассоциации, общаться с помощью речи и передавать традиции.

Но все-таки обезьяна.

Половина идей, высказанных в этой книге — наверняка ошибочна. История человеческой науки в этом смысле, вообще, не очень обнадеживает. Евгеника Гальтона, бессознательное Фрейда, социология Дюркгейма, культурная антропология Мид, бихевиоризм Скиннера, ранние исследования Пиаже и даже социобиология Уилсона в ретроспективе оказываются испещрены ошибками и ложными предположениями. Разумеется, подход с позиций Черной Королевы — просто еще одна глава в этой сказке. Несомненно, политизация высказанных здесь мыслей и предвзятое отношение к ним причинят не меньше вреда, чем причинили любым другим попыткам понять человеческую природу. Западная культурная революция, называющая себя политической корректностью, несомненно, будет душить любые не устраивающие ее исследования — например, изучение ментальных различий между мужчинами и женщинами. Иногда мне кажется, что мы никогда не сможем понять себя, ибо какая-то часть нашей природы заставляет нас переводить любые поиски на рельсы удовлетворения ее — нашей амбициозной, нелогичной, манипулятивной и религиозной натуры — потребностей. «Не было еще менее удачной попытки литературного творчества, чем мое „Исследование человеческой природы“ („Treatise of Human Nature“). Выходя из-под печатного пресса, оно уже было мертворожденным», — написал Дэвид Хьюм.

Но затем я вспоминаю о том, как много нового мы узнали со времен Хьюма. И что сегодня мы ближе к пониманию человеческой природы, чем когда-либо раньше. Правда, полного и окончательного не достигнем никогда. Возможно, это даже к лучшему. Но до тех пор, пока мы способны задаваться вопросом «почему?», у нас есть великая цель.