Читать книгу "Валтасар. Падение Вавилона - Михаил Ишков"

До боли захотелось вспомнить.

Старик, почувствовав его дыханье, не повернулся. Он по-прежнему взирал на огонь пустыми, кроваво-красными глазницами. Наконец хрипло, обмякшим от тепла голосом выговорил.

— Не трудись, Нур-Син, хранитель царского музея. Придет срок, и вспомнишь. Скажи, кто твой собеседник и почему вас двое. Он, видать, не робкого десятка, если в ночную пору открыто разводит огонь в горах.

— Он — повелитель этой земли. Его зовут Кир, сын Камбиса. Называй его государь.

— Слыхал о таком, — покивал слепец. — Хвала Господу, мне повезло. Напротив меня царь Парса, сбоку знатный, принадлежащий к царскому роду. Ты, Нур-Син, как я слышал, потомок грозного Ашшурбанапала, потрясателя четырех частей света?

— Это правда, странник, — откликнулся Нур-Син.

— Я проведу ночь в подходящей компании. Это забавно, — он, до сих пор говоривший по-арамейски, употребил слово на языке иври, которое обозначало любопытство.

Старик сделал паузу, потом обратил лицо точно на спутника Нур-Сина.

— Кир, рассказывают, что ты и твои люди поклоняетесь огню? Вы считаете его священным.

— Да, старик.

— Что ж, пусть так и будет, — выговорил старик. — Пусть возле костра сидят три царя и несчастный из несчастных, нищий из нищих. Этот мальчишка, — указал он на маленького поводыря, — проклят и изгнан из рода. Его судьба настолько незавидна и противоположна нам, что мы из милости можем позволить ему присутствовать при нашей встрече.

— Ты назвал себя царем! — воскликнул Кир. — Разве это не кощунство?

— Нет, царь персов. Вы видите перед собой царя. Ты так и не узнал меня, Нур-Син?

Вавилонянин резко прижал руки к груди.

— Седекия! — выдохнул он. — Ты ли это?

— Да, писец, это я. Видишь, как далеко забрел. Бог, наделивший меня царственностью, вразумляющий страданиями, ведет меня. Господь учит меня. Мне остается только внимать. В моем сердце, Нур-Син, не осталось злобы. Мне было откровение, истинное, потрясающее. Я говорю правду, ибо знаю, что ты, по примеру своего господина, ни в чем и никогда не верил мне. Поверь сейчас. Как-то надзиравший за мной страж явился в мою каморку в расстроенных чувствах. Швырнул на стол глиняную миску с кашей и всхлипнул. Мне стало жаль его. Понимаешь, сын Набузардана, мне, царю Иудейскому, плоть от плоти Давидовой, стало жаль какого-то грубого гоима!

Он в наказание начал бить себя по щекам. Сокрушаясь, посыпал голову собранной возле костра пылью и золой, потом замер, вперил пустые глазницы в землю.

Никто не осмелился нарушить тишину. Наконец старик пошевелился, вновь протянул руки к огню. Согрел их, затем деловито просунул к огню ступни. Начал поворачивать их влево, вправо. Кир и Нур-Син, как завороженные, следили за этими сизыми, костлявыми ступнями, худыми пальцами, желтыми необрезанными ногтями. Мальчишка же, согревший культи, вдруг улегся на землю и свернулся клубком — видно, устал за день. Сладко ли с рассвета до заката тащиться по горным дорогам?!

— Я спросил тюремщика, — тонким голосом воскликнул Седекия, — у тебя погиб сын? Страж всхлипнул, и я, лишенный очей, узрел, как его лицо омылось слезами. Он долго мучился, наконец нарушил запрет разговаривать с пленником и ответил — да, негодяй. Мой сын утонул. Вчера похоронили на дворе. Обмазали воском и в землю. Он зарыдал — видно, долго крепился на людях, а забрел в тюрьму и расстроился. Потом опомнился, спросил, откуда мне известно, что случилось с его сыном. Я ответил — догадался. Господь подсказал. Не печалься, успокоил я стража, горе проглотят дни. Тюремщик ушел, даже ногой на прощание не ударил, а я с того часа начал прислушиваться и присматриваться.

Старик изогнул руку, вскинул кисть — указательный палец оказался направленным в темное небо — и повел ею сверху вниз и справа налево. Нур-Син затаил дыхание. С напряженным лицом ждал Кир.

— С той поры я задумался, — спросил Седекия, — зачем пожалел врага? Он был груб со мной, бил, запрещал плакать, страдать. Никогда со мной не разговаривал. Зачем я врал, зачем боялся, зачем губил людей — ох, скольких я погубил! Зачем зарезал твоих братьев, Нур-Син? Зачем все это? Зачем губил людей твой прадед Ашурбанапал. Зачем ты убиваешь людей, Кир?

— Я их не убиваю. Мои руки чисты, — ответил юноша.

— Пока. Ты — царь, ты будешь губить людей. Но зачем? Это нужно Господу? Это нужно Мардуку? Этим ты прославишь священный огонь?

Ему никто не ответил, только спустя какое-то время Нур-Син спросил.

— Ты нашел ответ?

— Да. Бог поговорил со мной, обещал прислать на землю Спасителя. Он явится, объяснит, зачем столько зла. Он скажет, так поступать не следует. Тогда откроется Вавилон небесный. Распахнутся Врата небес, и все мы увидим, что это хорошо весьма. И не едино лицо будет у Спасителя…

Кир вдруг перебил его.

— Их будет три? И звать их будут Саошиант?

— Не знаю, — признался старик. — Только ведаю, что единым добрым поступком мне тоже будет позволено заслужить царство небесное. Мне — царю иудейскому Седекии, брату Иосину и Иехонину, потомку Давидову, погубителю священного града и своего народа, который изгнал меня от своих домов, лишил земли и воды…

— Но как ты оказался здесь? — воскликнул Нур-Син.

Старик улыбнулся.

— Твой господин — змей и искуситель. Он таит в сердце грех и содрогается от близости расплаты…

Седекия внезапно оборвал речь, затем продолжил спокойным и тихим голосом.

— Когда свершилось насилие над Лабаши и к власти пришел Набонид, о чем тайком шепнул мне страж, за мной пришли. Подняли на руки и понесли куда-то. Я думал, несут на казнь, видно, твой хозяин, Нур-Син, не простил мне строптивости в ту пору, когда меня вознес Амель-Мардук, а твой отец гибели сыновей. Я бы сам пошел, побежал бы, если бы ноги меня слушались. Сердце трепетало от страха, а бессмертная моя душа пела, радуясь скорому освобождению. Знал бы ты, как трудно слепому сидеть в темнице, куда и лучику света не проникнуть! Я полагал, мне худо, оказалось, бывает и хуже. Набонид выдумал мне новую кару — заявил, что я ему больше не нужен и могу идти на все четыре стороны. Могу возвратиться в Иудею, могу остаться в Вавилоне. Меня не будут преследовать. Иди, сказал он, и я пошел.

Добрался до канала Хубур, но мои сородичи отвернулись от меня. Только Иезекииль приблизился, поговорил со мной. Паршивой овце, сказал он, нет места в стаде, ибо если парша распространится, пастырь погубит все стадо. Я не противился! — старик вновь вскинул руку с поднятым указательным пальцем. — Я не возразил, я решил утопиться. Но мне не дали утопиться. Как иначе я мог покончить с собой? Забрести на высоту и броситься вниз, но где эта высота? Так бродил, пока не встретил этого мальчишку.

Он пнул поводыря пяткой в бок. Тот поднял голову, расширисто и сладко, словно котенок, зевнул и вновь свернулся калачиком.