Читать книгу "Сибирская жуть-4. Не будите спящую тайгу - Андрей Буровский"

Совсем была бы экспедиционная идиллия, если бы не страшный смрад.

Дольше часа в раскопе не выдерживал никто. Одурев от чудовищной вони, люди шли к Исвиркету, смывая усталость в прозрачных ледяных струях реки.

ГЛАВА 23

Сны

Весна и лето 1998 года

Весной, ранним летом, пока прибывает день, в конце первой половины года людям снятся странные, необычные сны. Весна идет на север, день прибывает, и ночи светлые, короткие, а человек спит немного и высыпается легко и быстро. Закаты в это время прозрачные, их краски легкие, летучие и нежные. Есть что-то нереальное в этих закатах, и людям снятся после них такие же прозрачные, нереальные сны, такие же летучие и нежные.

В начале этого пронизанного светом, золотым светом прибывающего солнца лета Жене Андрееву снилось, как он играет в компьютерные игры в Японии, и почему-то именно на острове Шикотан. Женя просыпался и никак не мог понять, почему именно Шикотан?! Но засыпал, и все повторялось, а почему — он не знал.

Печенюшкину снился мамонтятник. Что он разводит мамонтов и построил мамонтятник — огромный, голов на пятьдесят. Снилось, как на конгрессе в Зимбабве его венчают лаврами нового Галилея и Коперника, вместе взятых, а мамонты сопят в соседнем зале.

Лидии тоже снились мамонты, но в более реальной ситуации. Ей снилось, как она выгребает навоз огромной железной лопатой. И как она ни старалась во сне, навоз прибывал куда быстрее, чем она выбрасывала его через железный забор. А с другой стороны стояли Печенюшкин и Ямиками Тоекуда и подбадривали ее громкими криками. Лидия разозлилась так, что встала, опершись на лопату и подбоченившись другой рукой… Но только она собралась высказать мужчинам, какого она о них мнения, как оказывалась заваленной навозом с головой и просыпалась в холодном поту.

В комнате было прохладно, струился летучий, прозрачный свет июньской ночи из окна, а Савел блаженно улыбался, его как раз венчали лаврами.

Акулову снилось кофе, бутерброд с ветчиной и даже нечто особенно лучезарное, симпатичное: что у него в руках вдруг сам собой образовался автомат ППШ, и его хозяин, самец зверочеловека, умирает в луже крови, а Вовка Акулов поливает автоматным огнем визжащее, лопочущее стадо. В этом сне Акулов был в состоянии стоять вполне вертикально, мог даже идти не морщась и не издавая стонов.

Михалычу снилось, что он дописал книгу «Почему советские ученые проявляют различные стадии дегенерации?», что эта книга вышла большим тиражом и продается на всех перекрестках. И что из-за этой книги на него уже было три покушения, а на задворках ученого городка академик Горбашка, выгнанные из краевой управы отставные прихвостни Простатитова и прочая, извините за выражение, интеллигенция сжигают его, Михалыча, чучело. Он блаженно улыбался и похрюкивал во сне от удовольствия.

К сожалению, мы не знаем, что снилось годовалой дочке Михалыча, она еще не может рассказать.

А еще одной девочке уже ничего не могло присниться. Там, куда она ушла, никому не нужная здесь, убитая подонками ради душного «счастья» подонков, есть много чего… Но снов, скорее всего, нет.

Но были люди, которым и в эти летучие, прозрачные ночи дивного северного июня снилось что-то не очень хорошее.

Крагову, например, опять снился отец. Он, Андрюша Крагов, еще маленький, и все взрослые кажутся огромными и возвышаются, как башни. И драгоценный родитель говорит презрительно, улыбаясь своей любимой улыбкой (которую с ходом лет позаимствовал у него сам Андрюша):

— Ну что, опять трусишь, любезный? В штаны-то хоть не навалил?

Образ отца, папули, папочки заволокся розово-кровавой дымкой, и вот Андрюша Крагов уже стоял посреди большой комнаты, и часть гостей покатывалась со смеху, а часть посматривала сочувственно, а папа, возвышаясь над семилетним Андрюшей, как боевой слон или как танк, громко им всем сообщал:

— Вчера соседская болонка гавкнула, мой засранец чуть на стол не залез. Поджилки тряслись у ублюдка.

Сон тут же перешел на другое, приятное, как Андрей Крагов пинает в лицо кого-то лежащего на земле, а избиваемый кричит и стонет. Между избиваемым и отцом не было ничего общего внешне, но между ними возникала какая-то неясная связь, и это было особенно приятно.

Ленькину снилось, что он защищает кандидатскую. Защититься он мечтал уже лет двадцать, но сон был вовсе не о приятном. Работа оказалась безобразная, ученый совет прятал неясные улыбки, сам Ленькин не мог вымолвить членораздельного слова.

Во сне Ленькин утирал раскрасневшиеся, залитые потом щеки, пытался тыкать указкой в диаграммы и схемы, но все время попадал не в те, а нужные куда-то потерялись.

Дамы бросали особенно соболезнующие взоры, члены совета переглядывались, пожимали плечами, плыл шепот:

— Почти пятьдесят… Последний шанс… Двое детей… Да черт с ним… Бросаем белые шары…

А в разгар этого позорища со стуком распахнулась дверь, с топотом вломился Чижиков и завопил:

— Отменить! Не заслужил!

И ученый совет в панике ринулся прочь, сшибая стулья, опрокинув ящик для бюллетеней.

Трудно сказать, что именно снилось Чижикову, потому что он был способен рассказать еще меньше, чем годовалая дочка Михалыча. Возвращаясь в Карск, Ямиками очень хотел немного пообщаться с Чижиковым…

По словам всех домашних, Чижиков «болел» уже несколько дней и из комнаты не выходил. Ямиками надолго запомнил жутко грязное, косматое существо, вокруг лысины которого дыбом стояли слипшиеся, засаленные до вертикального стояния грязные космы.

Существо три дня подряд валило в одни и те же штаны и теперь сидело посреди пропитанной тошнотными запахами комнаты, глядя безумными глазами.

Громко сопя, оно тянуло что-то маленькое за ниточку. Ямиками наклонился и увидел, к своему изумлению, таракана. Обычнейшего рыжего таракана, каких сколько угодно и в Японии. Таракан был ниткой привязан за лапку, и Чижиков его вытаскивал из-под кровати. Таракан оказался поблизости, и существо, расплескивая жидкость, налило в заляпанный стакан.

— С приездом! — сипло вякнуло существо, вылило водку в распухший, бесформенный рот.

Таракан, естественно, дал деру, сколько позволяла намотанная на палец Чижикова нитка.

— С отъездом! — наливало, снова вякало существо с почти неузнаваемым, опухшим лицом, с обезумевшими, заплывшими глазами. Ямиками на цыпочках удалился и уже в прихожей слышал страшный рев и вой:

— Во-оон!!! Воо-он стоит!!! А-аа-ааа!!! Не трогайте!! Не трогайте меня!!! Синие!!! Зеленые!!! Не трогайте!!! Уууу!!! — уже не голосом Чижикова вопило оно.

«Кажется, delirium tremens[2] и порный распад ричности», — подумал Ямиками-сан, как ему казалось, по-русски.

Но судя по последнему вою, бред Чижикова был ужасен и ничуть не соответствовал трепетному свету весны.