Читать книгу "Первые бои добровольческой армии - Сергей Владимирович Волков"

и спрашивал их адреса в Екатеринодаре. Потом он говорил им, что их ждут родители, беспокоятся о них; просил, чтобы они своих родителей «не обижали» и на следующий же день отправлялись по домам.

Двое из кадет просили слова. «Господин полковник, – сказали они, – мы домой все равно не поедем. Скажите нашим родным, что они нас нигде не найдут. Пусть лучше не ищут. Сейчас мы находимся в инженерной роте, несем службу связи; нам хорошо и безопасно. А иначе – пойдем в передовые линии. Мы боремся за Россию». После этих слов строй вдруг нарушился, все шумно обступили полковника Белого. «Никто из нас не поедет домой! – кричали они. – А если будете посылать насильно, выпрыгнем из вагона!» Полковник Белый, видя, что с детьми ничего не поделаешь, решил лучше сохранить их здесь, при штабе отряда, где было действительно безопаснее, чем пустить этих детей на передовые позиции. Успокоив их, он сказал: «Так я и доложу атаману», – и затем, приказав мне снова их построить, благодарил всю «дипломатскую команду» от имени войскового атамана за службу и жертвенную готовность бороться за Россию и родную Кубань. «Надо благодарить родителей, воспитавших таких сыновей, – добавил он. – Служите Родине. Больше никто не будет беспокоить вас. Только 14 и 15-летние должны вернуться домой!» Молодежь шумно приветствовала полковника, благодарила его за теплые слова и ходатайство перед войсковым атаманом. Разумеется, 14 и 15-летних не оказалось, и никто не уехал к родителям.

Вот типичный эпизод из жизни такого «дипломата»: в холодный февральский день мальчик 14–15 лет несет караул на железнодорожной станции. Одежда – смесь собственной и солдатского обмундирования – поизносилась. Прохожу и спрашиваю: «Что же ты не поедешь домой хотя бы переодеться? Смотри, обувь каши просит, а рубашка под шинелью (на «рыбьем пуху») совершенно истлела. До Екатеринодара – рукой подать. Захочешь – вернешься, если уж так это тебе важно». – «Нет! – отвечает. – Домой я не поеду. Не могу. Боюсь, что меня не выпустят обратно. Уж лучше я как-нибудь перебуду. Это вам кажется, что все у меня поизносилось. У других – хуже. Мне даже не холодно». (А сам весь синий.) «Ну и молодец же ты! – говорю ему. – Приходи ко мне – что-нибудь найдем из обмундирования». – «Покорно благодарю! – отвечает. – Приду! Мне бы действительно обувь какую-нибудь… А в общем – я всем доволен!» И это не один, не два, а все, все, как один!

Нельзя обойти молчанием также и других «дипломатов» – институток и гимназисток Екатеринодара, последовавших за своими братьями в добровольческие отряды. Сколько их было в отряде полковника Лесевицкого, сказать трудно. Они были у питательных пунктов, в санитарных отрядах, на передовых линиях; они были везде… Нельзя бывало отличить мальчика от девочки: в солдатском обмундировании все казались одинаковыми; волосы они прятали под кубанки и солдатские шапки.

При станции железной дороги обычно находился перевязочный пункт, где работало их до 8 —10 человек. Легко раненных они перевязывали тут же; тяжело раненных отправляли в Екатеринодар. Каждое утро две или больше сестры сопровождали раненых и убитых екатеринодарцев и по сдаче их сразу же возвращались обратно. Знаю, что на передовых линиях сражалось несколько институток. Они дрались, как рядовые воины, и пользовались уважением своих соратников. Знаю, что при Константиновском военном училище были 2 гимназистки (мои знакомые) из Екатеринодара, которые, наряду с юнкерами, несли боевую службу.

У меня же в отделении было их 8. В команде связи было 4. Это были все послушные, исполнительные и воспитанные девушки. На их обязанности лежало (вернее, они сами себе вменили это в обязанность): утром убрать 2 вагона связи. Но еще до этого, пока мы спали, они, несмотря на наши запрещения, ходили по воду, чтобы нам было чем умыться, а главное, чтобы на разложенном тут же у вагонов костре вскипятить нам чай. Большим топором приходилось им колоть для этого щепки. Они старались окончить все до нашего пробуждения, так как знали, что всякая тяжелая работа была им строжайше запрещена. Уследить за ними не было никакой возможности, а если мы их упрекали (и даже бранили) за все это, они отвечали: «Раз мы не можем быть вам полезными, нам тут делать нечего. Мы уйдем на передовые линии». Что это была не простая угроза, а твердое решение, мы все хорошо понимали, и, глядя на их нежные хрупкие фигурки, зная, что такое передовая линия и борьба на ней, а не дай Господь, пленение такой девушки красными, – какие бесконечные и бесчеловечные издевательства и мученическая смерть грозит им, – бывало, только для видимости пожуришь еще немного, а потом махнешь рукой и оставишь все как было до этого.

Их матери, разумеется, тоже жаловались войсковому атаману; приезжали к нам в отряд разыскивать своих дочерей, но поделать с ними ничего не могли. Девушки грозили: «Ты меня больше не найдешь, мама: уйду на передовую!» Помню: раз одна мамаша ранним утром подъехала к станции Усть-Лабинской, разыскивая свою дочь. Из окна вагона она увидала на запасных путях рядом с двумя «жилыми» вагонами худенького «мальчика», колющего большим топором щепки. Присмотревшись, она узнала родные черты своей дочери и, соскочив с вагона, прямо через пути, побежала к ней. «Оля, Оля! – кричала она. – Ты ли это? Боже мой! В каком виде!» Оля прекратила свою работу и, серьезно, «по-взрослому» взглянув на мать, спокойно произнесла: «Ты здесь, мама, сейчас не кричи, а то разбудишь взводного, и он ругать меня будет за то, что я рублю дрова». – «Дитя мое! Да какие же у тебя руки стали! – ужаснулась мать. – Все в царапинах и ожогах! А дома ведь ты и на кухню-то никогда у меня не заходила!» – «Эх, мама! Какая там кухня! Сейчас вот нужно тут огонь развести, – перебила ее дочь. – Скоро они проснутся (она кивнула на вагон). Надо их чаем поить. Ночью на разведку ходили». И вдруг, оживляясь от пришедшей ей в голову «счастливой» мысли, торопливо добавила: «На! Вот тебе щепочки, бумага, спички. Поддерживай огонь; если будет затухать, разведи снова, а я побегу разбужу Катю, чтобы она мне помогла воды принести. Мы сегодня дежурные». Торопливо передав все онемевшей от удивления матери, Оля убежала. Мать молча занялась костром. После, когда дочь освободилась от своих «обязанностей», мать долго уговаривала ее вернуться домой. На дочь спросила ее тем же серьезным тоном взрослой, приобретенным, очевидно, ею здесь, в военной обстановке: «Скажи, пожалуйста, мама: где мои старшие и младшие братья (родные и двоюродные)? На передовых позициях? Россию защищают от красных? Так и я хочу хоть чем-нибудь