Читать книгу "На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль"

— А вас амнистия не коснулась?

— Пока вы губернатор, — был едко-вежливый ответ, — меня трудно выжить из палестин уренских…

Мышецкий посторонился эсера, но Ениколопов шагнул следом за ним, доверительно шепнул в ухо:

— Царствование будет воистину кровавым, князь…

Сергея Яковлевича передернуло: терпеть не мог когда шептали на ухо.

— Оставьте, — сказал он. — Шутки неуместны…

— Но я не шучу, — наседал эсер. — Наследник наверняка болен гемофилией. Брат и дядя нашей императрицы умерли от несворачивания крови, гемофилией страдают и все ее племянники…

Мышецкий почему-то вспомнил Додо. «Всюду кровь, кровь, кровь», — часто говорила сестра. «Откуда это у нее?» И Сергей Яковлевич вдруг с ужасом подумал: «Да ведь не она же это придумала… Подслушала! Еще там, во фрейлинской… Да, да! Именно так любила говорить сама императрица, Алиса Гессенская, — кровь, кровь, кровь!»

Аристид Карпович эти дни ходил сияющий, и Мышецкий решил капнуть в душу жандарма, источающую мед, одну капельку черного дегтя.

— А что там — в депо? — спросил вроде равнодушно. И мед сразу же оказался испорчен.

— Забольшевичились, сволочи, — ответил жандарм, невольно гримасничая. — Мой Витька Штромберг в лепешку разбился, и — хоть бы что! Хорошо, что ваш Кобзев отстранился от деповских, а то бы давно спал на нарах в участке! Просто удивительно, до чего упрямые эти… марксята!

Мышецкий внимательно посмотрел из-под пенсне.

— Послушайте меня, Аристид Карпович, — решился высказать он честно свои давнишние соображения, которые до этого момента хранил втуне, в потемках сердца. — Отчего это вы с таким пренебрежением говорите о марксистах? Ведь я все-таки изучал статистику, знаю экономику капитала… И, — заключил Мышецкий, — если рабочие сумеют проникнуться доктриной Маркса, то, уверяю вас, это будет грозная сила!

Сущев-Ракуса решил не уступать в этом споре.

— Да что, князь, — ответил он, — мало еще каши ели, чтобы… «проникнуться»! Пока народ сер, он сможет понимать лишь простые истины: копейка… селедка… городовой… самовар… Ну и — баба! А вы говорите — Маркс, доктрина. Где уж тут с нашим российским плюгавством!

— А вам, Аристид Карпович, — намекнул Мышецкий, — и по долгу службы не мешало бы прочитать Карла Маркса.

Уренский жандарм беззаботно рассмеялся:

— Вот потому и не боюсь этих марксят, что богато их главного читал я библию. И ортодоксальных читал, вроде Ульянова-Ленина, и ревизионистов листал, вроде Бернштейна… Тощища такая, что сыпью покрылся. Пока наш Ванька Машкин разберется, что делать надо, так не меньше ста лет пройдет. Да и семь ден в неделе, один свободный, так не станет он его на Маркса тратить. Лучше дровишек поколет, на гармошке игранет да в питейную сходит.

— Не ошибитесь, — осторожно заметил Мышецкий, и на этом разговор их закончился.

В этот день на пороге жандармского управления появился Иконников-младший, негодующий и раздраженный. Все последнее время Геннадий Лукич жил беспокойной, до предела насыщенной жизнью. Потешив блудного беса с неистовой в постельных делах Монахтиной, пока им это не надоело обоим, Иконников случайно остановил любопытный взор на вице-губернаторше. Потом началась эта «зубатово-штромберговщина».

Стоило немалых трудов, чтобы отвадить от своей фирмы просивушенных агентов, крикливых и неумных орателей. Что они могли сказать ему? «Исплуататор», и только, да и то едва не сломали себе язык.

Папеньку своего, живущего старыми понятиями, Геннадий Лукич и вовсе отстранил от этого дела. Он откупился от требований зубатовцев сверхобильным угощением, на котором и высидел сам, с брезгливостью слушая хвастливые речи.

— Рассуди, паря, — говорили ему агенты Штромберга, — мы таперича — сила. Во! Ты кормись, милок, кормись. Мотор вот везешь из Хранции — катайся. Рази мы против? Но не все тебе, шалишь! Ты и нас пользуй, потому как мы — класс!..

Закончился «банкет» — по славному русскому обычаю — колоссальной дракой. После чего, разогнув своих гостей с помощью городовых, Геннадий Лукич и нагрянул в жандармское управление, где с почтением был принят Аристидом Карповичем.

— Полковник, — начал Иконников, не церемонясь, — когда вы пресечете подобное безобразие? Мне, поверьте, не жалко этих трех копеек, но ваши эксперименты в духе Зубатова могут обернуться революцией…

Сущев-Ракуса обласкал молодого первогильдейца, предложил ему чаю («Ваш чаек пью… хорош!»), забрал у него из рук трость и шляпу.

— Садитесь, милый Геннадий Лукич, лимончик кладите. А, может, ромцу плеснуть?

Потом жандарм заточил карандаш, как шило, и нарисовал роскошную цифру «3» — всю в кренделях и завитушках.

— Образованный человек, — сказал полковник, — даже Сорбонну окончили, а такой ерунды понять не можете. Да вы руки целовать мне должны — вы, Будищевы, Троицыны и Веденяпины! А не лаять меня по задворкам… Вдумайтесь же, юноша: рабочий класс в России стал таким мощным, что одними репрессиями здесь не справишься. Ну выбью я зубы одному, второму, третьему, а — толку-то что?.. Никогда еще — ни декабристы, ни петрашевцы, ни народовольцы, — никто, Геннадий Лукич, не имел под рукой такого добротного материала для революции, как сейчас! Если мы не примирим рабочего с царем через уступки в копейку — все затрещит в России, и нас с вами завалит обломками…

— Но нам-то, — возразил Иконников, — каково от этой демагогии? Не ошибаетесь ли вы, Аристид Карпович?.. Допустив рабочего к легальной антикапиталистической пропаганде, не забывайте, что мы, представители частного капитала, шагаем в ногу с самодержавием. Сейчас они ругают меня «исплутатором», а завтра они будут ругать правительство!

Аристид Карпович ответил так:

— Вот в том-то и дело, чтобы взнуздать эту пропаганду! Зубатов — человек неглупый, в прошлом и сам революционер, и он хорошо понимает, что у социалистов надобно отнять взрывчатый материал — массу. И направить силу взрыва — на копейку! Пусть думают о большом куске мяса, только не о политике. Согласитесь: лучше дать три, пять, десять, двадцать копеек, чем потерять свою голову!

Геннадий Лукич вынужден был согласиться, что в этой комбинации, конечно, есть нечто и выгодное. Выгодное, хотя и опасное, — но, в общем, он согласен.

— Давно бы этак-то! — говорил Сущев-Ракуса. — А то разлетелись кандибобером: безобразие, эксперименты, революция! Думать надо, молодой человек… Про-ни-кать!

И, прощаясь с Иконниковым, жандарм предупредил:

— А вы, юноша, с Ениколоповым-то — поосторожнее. Знаю: дружите вы. Знаю! Неглупый эсерище. Да, неглупый… Но, как сына, остерегаю — подальше от него, подальше!

— От чего же, полковник, — спросил первогильдеец, — вы желаете предостеречь меня?

— Ну, мало ли чего не бывает… — увильнул жандарм.

Намек полковника угодил точно в цель. Действительно, последние дни Геннадий Лукич переживал некоторые осложнения в дружбе с врачом-эсером. Без денег и здесь, конечно, не обошлось. Иконников никогда не стеснял себя в средствах и любил одаривать каждого, кто ему чем-то нравился. Ениколопов завязил свой нос в долгах, доходов от практики ему не хватало, и теперь он страстно желал освободиться от зависимости перед богатым другом.