Читать книгу "Высокая кровь - Сергей Самсонов"

— Верна-а-а!

— Довольно наступали! Теперь наступать только до дому!

— Обрыдло в окопах! Пущай сами идут вшей покормят!

— Каптера сменить! Одежу сносили до дыр! Все тело видать, как скрозь сткло! Босые ходим, казаки! Срам нечем прикрыть!

— Шинель из грязи сделанная! Она и новая-то ровно из назьма — аж пар идет, дыхнуть противно. Не иначе с покойников сняли али делают так хвабриканты.

— Айда к цейхгаузу, браты! Разбирай себе новую справу!

— Верна-а! Сами возьмем!..

— Пусти, зятек, добром прошу. А то айда с нами — и ты себе обновки зараз справишь! — Оскалив зубы, Гришка рвал рукав из Матвеевых пальцев. — Или что, благородием стал — на братов своих будешь кидаться, чисто кобель за генеральское добро?

— У себе же самих и крадете! Свиньи, хуже свиней! Вразнос пошли — ни в чем уже тверды не будем! Не офицеры вас, а комитеты под расход подведут.

— Ты б такое потише гутарил, зятек. Это мы тебя знаем, а чужие-то не поглядят, кто ты есть, стопчут враз, потому как слова твои дюже обидные.

— Ты казак или нет? Присягал?

— А то кто же? Казак. Вот и воля теперь, стал быть, наша, казачья — не дадим над собой измываться. Ты-то только с побывки, зятек, — заслужил, спору нет, — а другого спроси, когда он дома был последний раз. Кровью ить изойдешь — баб своих не ласкать и детишков не видеть. Я ить, брат, и забыл, какая она, баба. Маныч свой разродимый забыл. Эдак можно с живым человеком? А ты нам — «свинья»!

Сбивали замки, срывали шинели пластами, швыряли наружу грохочущие, дегтярно пахучие гроздья сапог. Рубахи бязевые, сподники, как бабы на ярмарке, щупали. Все в новое оделись, и бантами кумачными казачья толпа зацвела.

К концу ноября солдаты бросали позиции целыми ротами и даже полками, расхватывали полковое имущество, глумились над своими командирами, постреливали офицеров и валками катились на родину.

Халзанов задумался о силе единоначалия — откуда берется она, как рождается, в ком? Всегда же находится такой человек, которого слушают все, который одним своим голосом, взглядом, словами — по сути, никем не подпертый, один! — всех понуждает замолчать, остановиться и даже прямо посылает тысячи на смерть, и все покоряются, молча идут, со страхом перед этим вот одним, необъяснимо властным человеком. Каким же надо быть, чтоб превратить взбесившийся табун в чеканный строй? Что должно быть внутри? Может, главное — это никого не жалеть? Не слышать жалоб, стонов, требований отпуска, не слышать ничьего отдельного «хочу»? Быть может, надо самому стать страхом смерти? Не улещать, не уговаривать, не совестить, а сразу убивать? Что, если только страхом смерти и можно погнать человека на смерть? «Самому страх забыть, что убьют, непременно убьют. На пулеметы ить ходил и не робел. А тут чего бояться? Что — свои? Да этих же своих и загребут с навозом немцы — не построй эту росхлябь сейчас…»

И живо представлял себе, как встает на пути у толпы, садит в воздух, тычет ствол револьвера в прозревшие лица с еще не стертыми блудливыми улыбками, все продолжающими извиваться, как раздавленные черви: «А ну стой! Кому первому?! В черепки поколю!»… Нет, немыслимо. И не в том даже дело, что в землю втолочат.

Смотря на собственную сотню и весь полк, он вспомнил Дон, каким его увидел в последний раз, когда приехал в отпуск. Весной семнадцатого года был такой разлив, какого он, Матвей, не видел в жизни, а бабка Авдотья поминала далекую молодость — год, когда и отец не родился. Ох уж и накупало Багаевскую, и выше, и ниже по Дону станицы. Напитанный влагою снег разом ссунулся с яров — потоки нагорной коричнево-мутной воды с чугунным гулом низвергались в Дон. Все речки, все притоки отворились. Дон выхлестнул взломной водой, смывая плетни, огороды, амбары, заглатывая целыми гуртами ослепшую от ужаса скотину, унося к морю целые гумна и хаты, валя мостовые опоры и выкорчевывая телеграфные столбы — во всем своем могуществе не видя человека, нисколько не считаясь с его нуждами, со всем его жалким порядком, достатком, имуществом.

«Сказать бы всем, что немец не на западе стоит, — раздумывал Матвей, — а у нас за спиной и к родным куреням не пускает. Враз бы кончился весь наш разброд, вмиг бы усталь забыли, навалились бы так — никакие рогатки не сдержат, кишки бы из себя мотали, но ползли. К родным-то семействам? К земле своей — любушке? К миру? Да за то никакой уже крови не жалко. Вот и выходит: кара смертью, может, и нужна, но главное — не страх, а правда, за какую в бой идешь. Дай людям эту правду — тогда и всякую жестокость примут над собой. А в чем она, правда, за которую все можно вытерпеть? Выходит, что в жизни самой. В делянке земли, в курене, в родных своих людях. Не трожь ни меня, ни земли моей, а ежли хочешь тронуть — меня и спроси для начала. Вот это и есть народная воля… Э, нет, опять калмыцкий узелок! Если каждый в добро свое вцепится, в жизнь — как будет армию построить, как казаков от бабьих юбок оторвать? А голытьба — земли ей? хлеба? По всей России стон стоит: “Отнять!” Так и резать друг дружку начнем. Как ни крути, нельзя народу без верховной воли…»

В теплушке свистал сквозной ветер, в дверной щели рябила косая пурга, нудящиеся кони стояли над кормушками, накрытые попонами, как благоверные евреи в синагоге. Матвей сидел у костерка, который развели среди вагона на насыпанной земле, и все свои вопросы обращал к Мирону:

— И что ж теперь будет? Пущай большевики, как бляди, Россию продадут? А потом и до нас, казаков, доберутся, станут зéмли у нас отрезать, чтоб раздать мужикам?

— Если сил нет стоять, надорвался народ, то приходится, братец, идти на уступки и немцу. А что касаемо земли, вообще имущества, я тебе уж давно говорил: через это мы и докатились до того, что имеем сейчас. Не будет, брат, ни армии, ни государства вообще, пока половина народа в кровавом поту на имущих горбатится. Не встанет брат за брата даже против немца, а вот брат на брата пойдет. Никто задарма отдавать труд не хочет, а тем более жизнь. Царя-то свергли, а ярмо на шее старое. Это что ж за порядок такой, когда люди за труд ровно в ад попадают? Вот и выходит, брат: коль хочешь мира, надо всем по запросам воздать. Да, имущим в ущерб, а иначе никак.

— По запросам? — беленился Матвей. — А ежли у кого такой запрос возникнет, чтоб от нашего клина отрезать себе? Али наших коней под собой заиметь — Ночку, Грома, Алтына? А ить знаешь, их батя из соски, как детей малых, вынянчил. Да они и в седло, кроме нас, никого не допустят. Это мы — захребетники? Кубыть, наши деды сами землю пахали, да и мы вроде не прохлаждались. Запросы, брат, ого какие могут быть. Сегодня на землю позарятся, на дом, на коней, а завтра на что? На баб, может, наших? А что? Мы ить все теперь равные. Так и бабами надо сменяться, для полного-то равенства: он тебе свою рябую да кривую, завалящую, словом, а ты ему свою красивую. А то и вовсе баб общественными сделать: посадим их рядком на площади у церкви — и выбирай, кто хочет и какую хочет. Ты Ромку Леденева помнишь, мужика гремучинского, — из плена с ним бежал я? Так он Дарью обхаживал, пока я не посватался. Ну и что, не обидно ему — что моя она? Не равны мы с ним тут и теперь уж до гроба не будем равны. А был бы не мужик он, а казак иль чудок побогаче — так, может, и его была бы Дарья. Ну вот и прикинет обиду — на нас-то, Халзановых, да и всех казаков. И каждый вот так — на соседа. Брат на брата и выйдет.