Читать книгу "Первичный крик - Артур Янов"

Ранние ласки весьма важны, особенно если учесть, что на протяжении десятилетий многие наши дети воспитывались по «умным» книгам. Родители реагировали на потребности своих детей в соответствии с предписанными правилами, вместо того, чтобы повиноваться естественному чувству. Они кормили ре

бенка по часам, вместо того, чтобы кормить его, когда он плачет от голода; они не брали ребенка на руки, когда он плакал, так как боялись его «разбаловать». Педиатрические руководства последних десятилетий находились под сильным влиянием бихевиористских психологических школ, а представители этих последних полагали, что для того, чтобы наилучшим образом подготовить ребенка к столкновению с холодным и жестоким миром, его не надо баловать и «любить» при каждом плаче. Теперь же мы видим, что самое лучшее, что могут дать родители ребенку для дальнейшей жизни в нашем мире — это именно укачивание, держание на руках и ласка. Но думать надо не только о механических действиях; очень большую роль играет и само чувстзо. Если сам родитель напряжен, порывист и груб, то ребенок в его руках начинает страдать; но даже такие неполноценные дурные «ласки» не приводят к необратимым и тотальным невротическим поражениям.

Маленький ребенок хорошо осознает, когда он мокрый, голодный или утомленный; он сознает, когда ему больно. Если во всех этих случаях его успокаивают, то можно говорить о том, что ребенок чувствует любовь. Любовь — это то, что устраняет боль. Если ребенку разрешают тянуться ручками, куда он хочет, если ему позволяют сосать пальчик, если ему разрешают обнимать маму, то все это мы можем с полным правом назвать любовью. Если же ребенка лишают всего этого, если его не берут на руки, если с ним не разговаривают, то он становится ущербным и напряженным, он начинает плохо себя чувствовать. Можно сказать, что любовь и боль являют собой полярные противоположности. Любовь — это то, что усиливает и укрепляет ощущение собственной личности; боль подавляет собственное «я».

Любовь, однако, не исчерпывается одними только прикосновениями или держанием на руках. Если ребенку запрещают свободно выражать свои чувства, если ему приходится отказываться от части своего существа, то скорее всего, такой ребенок, невзирая на все ласки и прикосновения родителей, вырастет с чувством отсутствия любви к себе. Невозможно преувеличить важность свободного самовыражения, ибо именно она может определить судьбу ребенка на всю оставшуюся жизнь.

Несколько объятий или «ты же знаешь, как мы тебя любим» не могут компенсировать этот запрет.

Поскольку чувство едино и универсально, то, как мне кажется, невозможно подавлять одни чувства и ожидать полного проявления других. Любые ощущения невротического ребенка, которые он будет испытывать на более поздних этапах жизни, останутся притуплёнными и подавленными. Если родители подавляют гнев ребенка, то, скорее всего, он утратит способность чувствовать, насколько он счастлив, и насколько сильно его любят.

Никакая более поздняя привязанность — новая ступень жизни, множество «любящих» людей вокруг, никогда, как мне кажется, не сможет восполнить образовавшуюся в детстве брешь, не сможет компенсировать раннее лишение — если человек не переживет то исходное чувство, в детском переживании которого ему было отказано. Невротик проводит большую часть своей взрослой жизни, стараясь заглушить первичную боль новыми и новыми возлюбленными, интрижками и флиртом. Чем больше любовников и романов у него накапливается, тем — как это ни парадоксально — меньше становится его способность к чувству; охота становится бесконечной, потому что для невротика способность любить жестко обусловлена прежде всего тем, что он должен со всей исходной интенсивностью пережить старую боль неразделенной любви к родителям.

Поскольку чувство любви подразумевает чувство собственной личности, отчетливое ощущение собственного «я», то мы не можем перенести его на кого‑то другого. Когда говорят, например: «Благодаря тебе я почувствовала себя женщиной» или «С тобой я чувствую себя любимым», то это обычно означает, что эти люди не способны чувствовать, и нуждаются в лицедействе и внешних символах для того, чтобы убедить себя в том, что они «любимы». Любовь не заключается в том, что кто- то дает другому что‑то, чтобы заполнить бак доверху. У нас нельзя также отнять любовь — это невозможно ровно в той же степени, в какой невозможно лишить человека его чувства. Любовь — не вещь, которую можно разделить на доли и выдавать по частям; любовь невозможно разделить на любовь «зрелую» и «незрелую».

13 — 849

Невротик более старшего возраста может утверждать свою любовь словесно, но если способность к чувству поражена, то изъявления любви становятся бессмысленными. Более того, эти словесные уверения в любви обычно являются извращенными и причудливо трансформированными мольбами в удовлетворении неисполненной насущной потребности. Реально чувствующие люди редко нуждаются в словесных уверениях. Ничего не чувствующим невротикам такие уверения нужны постоянно.

Невротик ищет в любви ощущения собственной личности, каковой ему никогда не позволяли быть. Он хочет найти такого человека — особого человека — который научил и заставил бы его чувствовать. Невротик склонен считать любовью все, чего ему недостает и все, что в действительности мешает ему стать цельной личностью. Иногда это дефицит физической ласки, и тогда невротик пытается сконструировать любовь из секса — это то, что они называют «заниматься любовью». Иногда это стремление найти защиту; в других случаях это потребность быть понятым и выслушанным.

Главная проблема невротика заключается в том, что в то время каклюбовь — это нечто иное, как свободное изъявление собственного «я», ему приходится отказываться от собственного «я» ради того, чтобы ощутить любовь родителей к себе — ребенку. Невротик, по определению, вынужден верить либо в то, что они его любят, либо в то, что они его полюбят; в противном случае он откажется от своей невротической борьбы. Короче говоря, подобно третьей группе обезьян Харлоу, невротический ребенок поддерживает в себе иллюзию любви своей борьбой, не замечая, что натыкается лишь на проволоку и шипы.

Так, если шестилетний ребенок столкнется с истиной и безнадежностью, то весьма сомнительно, что он будет бороться. Обещание же любви — молчаливое или явно выраженное — будет питать надежду ребенка, но не столкнет его с реальностью его детской жизни. Он может провести всю свою дальнейшую жизнь в поисках того, что не только не существует, но и не существовало никогда — в поисках родительской любви. Он может играть роль комика, чтобы развлекать родителей, роль

ученого, чтобы произвести на них впечатление, или роль инвалида, чтобы вызвать к себе жалость и заставить заботиться о себе. Самый такой акт препятствует любви, потому что он прикрывает реальные поступки и чувства.

Из того, что мне приходилось наблюдать, я могу вывести, что невротик воссоздает, став взрослым, ту же ситуацию отсутствия любви, чтобы сыграть ту же драму, но со счастливым концом. Он женится на женщине, похожей на мать не просто потому, что желает ее физически. Он желает получить любящую мать, но свою любовь он понимает не прямо и непосредственно. Во–первых, он должен установить соответствующий ритуал. Он может искать и найти холодную женщину, из которой он надеется извлечь тело. Или невротик, если это женщина, будет искать и находить такого же грубого и жестокого человека, как ее отец, чтобы сделать из него добрую и нежную личность. Все это не что иное, как символическое лицедейство. Если невротик действительно столкнется с любящим человеком, то ему придется его оставить, так как внутри все равно будет глубоко и скрытно сидеть старое грызущее чувство. Короче говоря, если женщина–невротик найдет доброго, тепло относящегося к ней человека, то это помешает ей вести символическую борьбу ради окончательного разрешения старого чувства. В каком‑то смысле обретение настоящей любви и тепла означает почувствовать боль неразделенной старой любви.