Читать книгу "Черный легион - Богдан Сушинский"

— Вы заставите меня влюбиться в Паскуалину, Фройнштаг, — мрачно пророчествовал Скорцени. — Это станет вашим самым страшным грехом.

— Воспринимаю как комплимент, — сухо поблагодарила Фройнштаг. Признаться в том, что влюбить Скорцени ей хотелось не в «папессу», а в себя, она уже не решилась. — Кстати, о святости «их святости», — вдруг оживилась Лилия. — Пий XII все же учел опыт предшественника. Домоправительница Пия XI Теодолина Банфи, оказавшись вместе со своим хозяином в апостолическом дворце, устраивала ему такие сцены ревности[46], что пол-Рима содрогалось. Три года пребывания на Святом престоле понадобилось его святости, чтобы как-то избавиться от этого «греха молодости».

— Постепенно вы превращаетесь в хранительницу всех бого-неугодных тайн Ватикана. Что само по себе тоже богонеугодно.

— Намекаете на избавительный костер инквизиции?

— Всеочищающие костры нынче не в моде, Фройнштаг. Я понимаю: вам не дают покоя лавры Жанны д’Арк. Уверяю вас: все будет проще.

— Что-то я перестаю понимать вас, господин штурмбаннфюрер, — попыталась улыбнуться Лилия. — Однако вернемся к «папессе». Если только вы еще не потеряли интерес к ее особе.

«Если уж я сумел не потерять его к вам, Фройнштаг», — мысленно ответил Скорцени.

44

С допроса Розданов вернулся через час. К удивлению Беркута, он не был избит, и вообще казалось, что его не только не пытали, но и не допрашивали. Хотя в камеру он вошел в таком подавленном состоянии, словно его только что вынули из оборвавшейся петли.

Добрел до своей лежанки, молча сел и уставился в потолок.

Еще какое-то время Беркут молча ожидал, что он скажет и как дальше будут развиваться события. Он помнил, что Рашковский угрожал вызвать его вслед за Роздановым. Но, очевидно, после «трудов праведных» обер-предатель решил малость передохнуть.

Андрей слышал, как задвинули засов, закрыли дверь на замок, как, гулко выстукивая каблуками, уходили конвоиры. В коридоре снова воцарилась тишина. Только из соседней камеры время от времени доносились стоны какой-то женщины. Впрочем, она стонала, плакала и что-то выкрикивала уже вторые сутки, и это становилось привычным.

— Так что там происходило, поручик? — как можно беззаботнее спросил Беркут, решив, что приглашение к Рашковско-му откладывается, а молчание Розданова слишком затянулось.

— Не хотелось бы вспоминать.

— Страшно?

— Мерзко. Неожиданно нагрянул какой-то эсэсовец. Только-только Рашковский принялся за меня, вдруг — он. Не знаю почему, но в его присутствии этот провинциальный мерзавец сразу как-то сник. Хотя, казалось бы, наоборот, должен был стараться во всю прыть, выслуживаться. В общем, не к столу я пришелся этой компании.

— В каком чине был эсэсовец? Гауптштурмфюрер?

— В чине? В каком? — рассеянно переспросил Розданов. — А черт его… Кажется, вы правы: гауптштурмфюрер.

— Назвать его по фамилии Рашковский, конечно, не мог. Как он вел себя?

Розданов не ответил. Андрею показалось, что поручик просто-напросто не слушал его. Но и после того как он повторил свой вопрос, Розданов еще какое-то время рассеянно смотрел на серый квадрат камерного окошка.

— Нахраписто вел себя, нахраписто. Удивленно выслушал Рашковского, минут пять сверлил меня взглядом. Сказал: «Вы не правы, майор. Этот офицер осознал свою ошибку». И, уже обращаясь ко мне: «Казнить пока не будем. Поедешь со своими полицаями на хутор. Строения сожжешь. Партизанское население расстреляешь. После этого можешь быть зачислен унтер-офицером в особую команду по борьбе с партизанами». Нет, каков! «Сожжешь, расстреляешь…» Провинциальный мерзавец!

— Говорил он при этом по-русски? — оживился Беркут.

— Как мы с вами. Даже правильнее. Слишком старательно и правильно выговаривал каждое слово.

«Неужели Штубер[47]' Странно… Наведался сюда и не пожелал увидеться со мной. Выжидает? Пока созрею для окончательного решения?»

— Обо мне он случайно не вспоминал?

— О вас? — снова машинально переспросил Розданов, занятый своими мыслями. — О вас нет. Точно помню: нет. Рашковский ведь не сказал ему, что мы сидим в одной камере. Потом оказалось, что я мешаю их беседе. Сначала увели в соседний кабинет, а еще минут через двадцать — сюда.

Оба помолчали. Громов помнил, что Розданов пока не сказал главного: что он ответил на предложение гауптштурмфюрера. Хотя, исходя из того, что его снова вернули в камеру,

можно было предположить: от такого помилования поручик отказался.

— Но увели вас после того, как вы пообещали подумать? — нерешительно спросил он после нескольких минут напряженного молчания. — Решив, что шанс есть шанс, и прежде чем сказать «нет», нужно все хорошенько взвесить.

— Здесь нечего взвешивать. Я никогда не соглашусь на такие условия. Как начальник районной полиции я честно выполнял все свои обязанности. Не скрою: всякое бывало. Война есть война. Но расстреливать всех жителей большого хутора на тридцать хат и сжигать его… Только потому, что там пряталось трое партизан. Это уж слишком. В конце концов я офицер, а не палач и тем более не поджигатель.

— Хочется верить в это. Как отреагировал эсэсовец?

— Вежливо поинтересовался, какой вид смерти предпочитаю.

— Вежливо? — хмыкнул Беркут. — Это похоже на Штубера.

— Пришлось попросить пистолет с одним патроном под честное офицерское.

— Я поступил бы точно так же. Что они?

— Жду: удовлетворят ли мою просьбу. Если нет, значит, завтра, по всей видимости, повесят. Как сообщника партизан. Уж Рашковский наверняка позаботится, чтобы и дощечку на грудь соответствующую. Поручик Розданов, офицер Белой гвардии, — пособник красных партизан. В каком пьяном бреду можно придумать такое? Провинциальные мерзавцы!

— Согласен: ситуация дичайшая. Я-то по крайней мере знаю, за что пойду на смерть. Хоть под стенку, хоть на виселицу. Смерть от руки врага позорной быть не может. У вас все сложнее. Но то, что, отказавшись стать убийцей невинных хуторян, вы поступили как истинно русский офицер, это я могу засвидетельствовать. Хоть перед людьми, хоть перед Богом.

— Да? — почти полушепотом спросил Розданов. — Вы готовы сделать это?

— Слово чести. Если, конечно, представится такая возможность.