Читать книгу "Банкир - Лесли Уоллер"

– Разве ничего поновее не изобретено?

Теперь, изучая комнату, Палмер опять чуть не забыл обратить внимание на ее краски. Пол красивый, решил он, разделяя склонность Эдис к нелакированному дубу. Стены и камин были белые. Двери в маленькие задние комнаты были черные, так же как каминные принадлежности. И действительно, заметил он, еще раз изучив комнату, картины несколько спасали положение. Каждая из них была расположена под своей собственной лампой, что смягчало белизну стен и усиливало яркость масляных красок. Но все остальное никак не улучшало вид комнаты. Низкие стулья и диваны были обиты тканью, похожей на черно-белую древесную кору. Несколько зеленых растений стояло в белых и черных деревянных передвижных кадках на колесиках.

Когда как бы невзначай и очень спокойно он сказал Эдис о невыразительности красок, она приняла его замечание за комплимент.– Конечно,– ответила она,– так и было задумано, чтобы находящиеся в комнате люди украшали ее.

– Ты имеешь в виду женщин?

– Возможно,– сказала она,– я смогу достать несколько небольших одноцветных ковров.

Палмер слышал, как семья собирается наверху за обеденным столом. Он вернулся к контрольному щиту, выключил свет и поднялся теперь уже по невидимым ступенькам.

То же самое чувство обособленности, какое он испытал в машине по дороге домой, охватило его и теперь, когда он на секунду задержался посреди длинного, изгибающегося пролета лестницы. Он прислушался к коротким репликам, которыми обменивалась Эдис с миссис Кейдж, слыша, собственно, только голоса, а не слова. И в это время Палмер неожиданно отметил в душе другое ощущение, почти такое же сильное, как и чувство обособленности.

Сначала он не мог подыскать ему названия. Оно было как-то связано с обособленностью, и все же это было нечто иное. Довольно-таки сильное чувство, делающее уединение приятным, даже волнующим.

Потом он понял. В течение всех этих месяцев в Нью-Йорке он вел, так сказать, беспочвенное гостиничное существование. Все изменилось и стало прочным после их переезда в этот дом. Теперь он опять играл свою обычную роль – отца семейства в своем собственном доме; хозяин дома, даже если только в юридическом смысле этого слова, мужчина, обремененный ответственностью и собственностью.

Эта роль – по крайней мере так, как он исполнял ее в Чикаго,– предполагала и кое-что другое: помощь по дому, постоянный, пусть даже неосознанный контроль за ведением домашних дел, указания миссис Кейдж и детям.

Иными словами, решил Палмер, теперь он полностью восстановлен в качестве pater familias[23]. Но существование Вирджинии Клэри придавало всему этому как бы дополнительный аспект.

Впервые Палмер увидел, какова была, в сущности, эта роль. И он понял теперь, что это были две роли. Он, как актер, вел двойную жизнь. И пока есть два Палмера, которых надо играть, ни один из них не настоящий. Вся жизнь целиком стала вымыслом.

Палмер криво улыбнулся в темноте. Теперь он разобрался в обоих ощущениях. Обособленность была, как у актера. И тесно связанным с обособленностью было сознание того, что на тебя смотрят.

Отец семейства. Любовник. Не всякий может одновременно справиться с такими ролями, подумал он. Не всякий мог бы играть и мужчину и юношу. Неожиданно ему пришло в голову: а вообще кто-нибудь когда-нибудь мог?

– Вудс, дорогой.

– Иду.

Он стал подниматься наверх, сначала медленно, неуверенно, по невидимым в темноте ступенькам, там, где стало светлее, ускорил шаги. Остановился у входа в столовую. Эдис включила полный свет. Комната выглядела ослепительной, а лица детей симпатичными и почти чистыми.

– Занавес поднят!

Глава тридцать седьмая

К тому времени, когда поезд отошел от Сто двадцать пятой улицы Манхэттена и загромыхал к северу, направляясь в Олбани, все места в салон-вагоне уже были заняты. Но Палмер был одним из немногих пассажиров, кто заранее заказал себе место. Остальные постепенно заполняли вагон с той нарочитой незаинтересованностью, которую Палмер очень часто замечал у людей в поездах или на океанских лайнерах, особенно в первый день путешествия. С этаким подчеркнутым безразличием входили они в салон-вагон, по-видимому надеясь, что подлинная причина их появления вполне замаскирована демонстративно небрежной манерой: «Раз уж мы оказались здесь, почему бы нам не пропустить по рюмочке».

Палмер маленькими глотками тянул виски и поверх стакана наблюдал за своими попутчиками. Совершенно очевидно, решил он, что, в сущности, мало кому из них была так уж необходима выпивка. В самолетах другое дело: алкоголь – хорошее успокоительное средство для нервных путешественников. Но салон-вагон, отметил Палмер, привлекал пассажиров возможностью побеседовать друг с другом и хотя бы относительной свободой передвижения, которой они были лишены на своих сидячих местах в купе. Имея в перспективе четыре часа ничегонеделания, подумал Палмер, американцы предпочтут почти любое занятие сидению на одном месте.

Потому что, продолжал он рассуждать про себя, когда неподвижно сидишь на одном месте, невольно отключаешься от окружающего и остаешься наедине с самим собой. То есть обнаруживаешь, что начал думать.

Продолжая потягивать виски, Палмер усмехнулся. Чего-чего, а размышлений американцы привыкли избегать. Это громогласно подтверждали киоски железнодорожных станций и аэродромов. Тонны бумаги и яркой типографской краски были израсходованы на журналы и книги в мягких обложках – все эти расхитители времени, которые гарантировали заполнение утомительных часов бездействия, смертельно долгих часов, когда в дверь твоего сознания стучатся непрошеные мысли.

Палмер повернулся в кресле, чтобы взглянуть в окно. Быстро угасали последние лучи зимнего солнца. Еще мгновение ландшафт оставался отчетливо броским – ярко-желтые, резко черные краски и слабая розовая дымка. Потом небо на западе стало таким же темным, как и над головой. Контрасты исчезли. Ночь выровняла холмистый пейзаж, и там, где только что были тени домов и перекрестки, вспыхнули яркие искры огней.

Палмер легонько вздохнул – он рассчитывал еще на несколько минут заката. Кто-то ему рассказывал – Вирджиния? – о красоте дороги в долине Гудзона. А сейчас выходило, что до Олбани эта дорога не покажет ему ничего, кроме отдельных кусочков сельского ночного ландшафта. Он закрыл глаза и в конце концов задремал.

На древней станции города Олбани негр-шофер в темно-синей форме дотронулся до околыша фуражки:

– Мистер Палмер, сэр?

Палмер отдал ему свой единственный чемодан и прошел за шофером вдоль окутанной дымом открытой платформы и потом один пролет вниз по бетонным ступенькам, провонявшим мочой. У обочины тротуара стоял длинный серый «флитвуд». Шофер открыл Палмеру дверцу машины. Внутри было неприятно жарко.

– Мистер Бернс предложил ехать прямо к клубу «Форт Орандж», сэр,– сказал шофер, включая скорость.