Читать книгу "Бархатные коготки - Сара Уотерс"

Думаю, правда, после того вечера аккуратности у меня поубавилось. Во всяком случае, я перестала выбивать безвкусный коврик Лилиан, с улыбкой наблюдала, как на него наступают посетители, и свирепо радовалась, что краски теряют яркость.

Но потом я воображала себе, как Лилиан в раю ткет ковер за ковром, чтобы Флоренс, когда туда явится, на них села и положила голову ей на колени. Мне представлялось, как она громоздит полки с очерками и стихами, дабы им с Флоренс было что читать, когда они будут прогуливаться бок о бок. Я видела, как она отводит мне плиту где-то в задней кухоньке на небесах, чтобы я, пока они держатся за руки, готовила им устриц.

Я начала посматривать на руки Флоренс (прежде я никогда этого не делала) и представлять себе, какими занятиями я бы их нагрузила на месте Лилиан…

Опять же я ничего не могла поделать. Я убедила себя, что Флоренс едва ли не святая, чьи привязанности и устремления неисповедимы, однако, поведав мне историю своей великой любви, она как бы явилась мне без покровов. И я не могла оторвать глаз от этого зрелища.

К примеру, однажды вечером — даже ночью, когда было темно, — Ральф проводил время со своими приятелями из профсоюза, Сирил затих наверху, а Флоренс, приняв ванну, вымыв голову и накинув на плечи халат, расположилась в гостиной и ненароком заснула. Я помогла ей опорожнить в уборную бадью мыльной воды и отправилась подогреть нам молока; когда я вернулась с кружками, Флоренс дремала перед камином. Она сидела слегка изогнувшись, откинув голову; руки ее были расслаблены, раскрытые ладони бессильно лежали на коленях. Дышала она глубоко, с присвистом.

Я стояла перед ней с дымящимися кружками. Флоренс сняла с головы полотенце, и волосы рассыпались по кружевной салфетке на спинке кресла, похожие на нимб фламандской мадонны. Никогда прежде я не видела их совсем распущенными, и я долго не сводила с них глаз. Раньше, помнится, я считала их цвет обычным темно-рыжим. Какое там — в них играли тысячи оттенков золотого, каштанового, медного. Они приподнялись, скрутились в завитки, а когда они высохли, в них еще добавилось пышности и блеска.

Я перевела взгляд на лицо Флоренс — ресницы, большой рот с розовыми губами, линию челюсти, легкую припухлость под нею. Взглянула на руки — я помнила их резкие движения в жарком июньском воздухе на Грин-стрит; помнила, как я взяла чуть позже ее ладонь, помнила даже пожатие пальцев в теплой полотняной перчатке. Сегодня ее руки были розовые, слегка сморщенные после мытья. Ногти (она ведь любит их грызть — вспомнилось мне) — не обкусанные, аккуратные.

Я посмотрела на ее шею. Она была гладкая и очень белая; ниже, в треугольном вырезе халата, виднелась самая верхушка груди.

Я смотрела и смотрела, и у меня в груди что-то странно зашевелилось, заерзало — подобного чувства я не испытывала уже тысячу лет. В тот же миг такое же ощущение возникло и ниже… Кружки задрожали у меня в руках, я испугалась, что молоко расплещется.

Осторожно поставив их на обеденный стол, я потихоньку выскользнула из комнаты.

С каждым шагом, отдалявшим меня от Флоренс, шевеленье в груди и между ног становилось отчетливей; я чувствовала себя как чревовещатель, который запирает в сундук под замок протестующих кукол. В кухне я прислонилась к стене — меня трясло еще сильнее, чем в гостиной. Я оставалась там не меньше получаса, пока не проснулась Флоренс и не вскрикнула, увидев остывшее, подернувшееся пенкой молоко. Я все еще не могла успокоиться, и Флоренс спросила: «Что с тобой?» — на это мне пришлось ответить: «Ничего, ничего», стараясь не заглядывать в треугольник, где белели выпуклости. Я знала, что стоит мне туда заглянуть, и я наклонюсь и их поцелую.

* * *

Я явилась на Куилтер-стрит с намерением быть обычной девушкой, но теперь ощущала себя как никогда розовой. После своего саморазоблачения я начала присматриваться к окружающим и убедилась, что розовых вокруг полным-полно — непонятно, как я не замечала этого раньше. Две приятельницы Флоренс по благотворительной работе, похоже, были любовницами. Не иначе как она намекнула им обо мне: явившись назавтра, они смотрели на меня совершенно другими глазами. Что до Энни Пейдж. то она при следующей нашей встрече обняла меня за плечо и заявила:

— Нэнси! Флоренс говорит, ты из наших! Дорогая, меня это не то чтобы удивило, но до чего же обрадовало…

С одной стороны, зародившийся во мне интерес к Фло меня смущал, но с другой — чудесно было ощущать, как разом воспрянули мои вожделения, как всколыхнулась и заурчала, подобно пущенной в ход машине, моя розовая натура. Как-то ночью мне приснилось, что я расхаживаю по Лестер-сквер в своей прежней гвардейской форме, волосы у меня подстрижены по-военному, а за пуговицами брюк лежит свернутая перчатка (собственно, перчатка Флоренс — с тех пор я краснела, на нее глядя). Такие сны я видела на Куилтер-стрит и прежде (разумеется, за вычетом перчатки), но на сей раз утром у меня кололо кожу головы и долго щипало внутреннюю поверхность бедер, и мне противно было прикасаться к своим коротким тусклым кудрям и цветастому платью. В тот день я ходила на Уайтчепелский рынок и на обратном пути невольно прилипла к витрине с принадлежностями мужского туалета, вжимая в стекло потные жадные пальцы…

А потом я подумала: почему бы нет? Вошла (торговец, наверно, решил, что я делаю покупки для своего брата) и купила пару молескиновых брюк, подштанники и рубашку, подтяжки и ботинки на шнурках. По дороге домой я завернула к девушке, которая делала за пенни стрижки, и попросила:

— Быстрей, снимайте все, пока я не передумала!

Она взялась за мои локоны (розовые любят вспоминать свои стрижки, но эта врезалась мне в память особо), и ощущение было такое, словно я избавляюсь не от волос, а от слоев наросшей на мне кожуры, и под лопатками у меня вырастают крылья…

Флоренс вернулась домой задумчивая и едва ли замечала, есть ли у меня вообще на голове волосы, но Ральф бросил оптимистическим тоном: «О, красивая стрижка!» Моих брюк Флоренс тоже не видела: я решила, чтобы не будоражить соседей, носить их только дома, за уборкой. Вечером, ко времени возвращения Флоренс из Стратфорда, я надевала снова платье и передник. Но однажды она вернулась раньше обычного. Она вошла черным ходом — через двор за кухней; я как раз мыла окно. Оно было большое, разделенное на панели; я нанесла на них моющее средство и протирала одну за другой. Одета я была в молескиновые штаны и рубашку без воротничка, рукава были закатаны выше локтя, руки грязные, под ногтями черно. Во впадинке на шее выступил пот, над верхней губой — тоже; я остановилась, чтобы его вытереть. Волосы я гладко зачесала, но они развалились, на глаза свешивалась длинная прядь, приходилось отдувать ее в сторону и отводить запястьем. Мне оставалось вытереть последнюю панель, прямо перед лицом. Проведя по ней тряпкой, я вздрогнула: по ту сторону стекла совершенно неподвижно стояла Флоренс. В пальто и шляпке, с сумкой на руке, она глядела на меня так… Слишком много я ловила на себе восторженных взглядов с тех пор, как в первый раз, принарядившись, отправилась с Китти на вечеринку и не понимала, отчего она не сводит с меня глаз и краснеет, — мне ли было не понять, отчего краснеет Флоренс, изучая мои брюки и стрижку.