Читать книгу "Ключ из желтого металла - Макс Фрай"

— С каких это пор у меня тяжелая поступь? — возмутилась Рената, водружая на стол блюдо с туманным от ароматного пара пирогом.

— С тех пор как я назначил тебя временно исполняющей обязанности персонификации неотвратимого рока, — торжественно объявил Карл. Он сегодня явно был в ударе.

И тут загремел колокол, исполняющий в нашем доме обязанность дверного звонка.

— Это, подозреваю, еще один гость, — вздохнул я. — И даже догадываюсь, кто именно.

И отправился вниз, чувствуя себя профессором Мориарти, на чьи именины явился Шерлок Холмс. С одной стороны, сам пирогом заманил, а с другой, в пропасть его швырнуть хочется — мочи нет. Я все еще сердился на Митю — очень трудно вот так сразу возлюбить ближнего, который выставил тебя идиотом. Сколько ни тверди себе, что сам свалял дурака, а объединенный хор внутренних голосов будет гнуть свое: «Вот именно поэтому!» — поди тут возрази.

Я открыл дверь и застыл как вкопанный. На пороге стояла дама, облаченная в цветную многослойную юбку, пышную, как у участницы танцевального ансамбля. Плечи ее были элегантно укутаны в шерстяное одеяло, на голове красовалась шляпа-котелок — самая знаменитая деталь традиционного костюма боливийских крестьянок.

— Я хочу яблочного пирога, — визгливым фальцетом сказала моя прекрасная гостья. И уже нормальным человеческим голосом спросила: — Я помилован? Настоящая чола,[44]как ты заказывал.

— Что с тобой делать, — вздохнул я. — Заходи. Но в самолете тебя вроде не было.

— Это ее, — Митя выразительно постучал указательным пальцем по котелку, — не было. А я был, сидел как раз впереди вас, заодно, как ты понимаешь, узнал много интересного. Чуть не рехнулся, слушая, что вы несете. Спасался надеждой, что вы меня узнали и теперь нарочно всякой ахинеей изводите. Но потом пришел в себя, переоделся в туалете, пока народ багаж получал, и отправился по указанному тобой адресу, в надежде, что название улицы ты написал правильно, все же такими вещами, как яблочный пирог, не шутят. Таксист, который меня сюда вез, был совершенно счастлив. Хоть и опасался, что я не смогу расплатиться.

— Его легко понять, — согласился я, галантно пропуская боливийскую даму вперед.

Митино появление в гостиной произвело настоящий фурор.

— Считайте, это что-то вроде Интерпола, — сказал я Карлу и Ренате. — Должен же был кто-то меня преследовать, для остроты сюжета. Ну вот, каков объект, таков и преследователь…

Они были совершенно удовлетворены этим объяснением. Мите выдали тарелку, отрезали кусок пирога, налили чаю.

Я взял свою чашку и присел на подоконник. Поймал себя на том, что оглядываю присутствующих с гордостью, как свои охотничьи трофеи. Пожалуй, еще никогда у нас не собиралась столь прекрасная компания. Митя в одеяле и котелке, безусловно, стал главным украшением вечера, но и бледный, облаченный в черные одежды Лев, и перепачканная краской Мирра с радужными волосами, и белокурая бестия Карл с черным пуделем, умостившим башку и передние лапы на его колени, и Рената с ее цыганскими серьгами и небрежно связанным на затылке узлом седых волос — все были хороши. И им было хорошо вместе за столом, и мне — от их присутствия. И выражение лица у моего отражения в оконном стекле сейчас было в точности как у гитаристки Филомены Моретти, которая, как совсем недавно уверял меня Карл, знает о счастье гораздо больше, чем весь остальной род человеческий, — выходит, и я теперь тоже знаю.

Сейчас, сказал я себе. Вот прямо сейчас, пока тебе кажется, что ты наконец-то знаешь… Давай.

Я бесшумно поставил чашку на подоконник и, стараясь не привлекать к себе внимание, вышел из гостиной. На цыпочках спустился по лестнице, зашел в кухню, а оттуда — в подвал. Протянул руку, чтобы повернуть выключатель, но это не понадобилось, в подвале и без того было светло как днем, что, впрочем, не помешало мне тут же наткнуться на велосипед, а потом споткнуться об Ренатин плетеный короб с пустыми банками — мой ключ хотел оказаться в замке, а дверь хотела открыться, и эти двое вынудили меня переть напролом, не глядя под ноги, только вперед. Поразительно, как я мог думать, что в последний момент испугаюсь? Не может быть страшно человеку, который делает то, для чего родился, страх — верный спутник неприкаянных; думаю, тому же Карлу вообще никогда в жизни не было по-настоящему страшно, и я теперь понимаю почему.

Я не оборачивался — пожалуй, и не смог бы, даже если бы захотел, — но когда вставлял ключ в замок, совершенно точно знал, что пестрая компания, которую я оставил в гостиной, теперь в полном составе стоит на пороге и, затаив дыхание, глядит на меня. Вот и молодцы, подумал я, хорошо, что пришли, хорошо, что вы рядом, это очень правильно, потому что… Неважно почему. Главное, что всё — так.

Ключ трижды повернулся в замке, и дверь приоткрылась с нетерпеливым скрипом, похожим на лай щенка, которого наконец-то взяли на прогулку. За дверью не было ничего невозможного, невыносимого, нечеловеческого — ни адской бездны, населенной прожорливыми демонами с зеркалами вместо лиц, ни ослепительно белого божественного света, обещанного человечеству в конце всякого персонального тоннеля, оттуда просто дул теплый южный ветер, доносился аромат речной воды и дыма, а под ноги мне стелился ласковый, совсем ручной туман. Я распахнул дверь настежь, переступил порог и…

* * *

Я бы спал еще и спал, но сквозь щель между занавесками в дом пробрался солнечный зайчик, вернее, целый солнечный заяц, увесистое пятно ярчайшего апрельского утреннего света. Этот злодей тут же принялся отплясывать на моей физиономии свою заячью джигу, так что пришлось просыпаться задолго — за целых десять минут! — до звонка будильника. Однако по наглой морде моего зеркального отражения все равно блуждала блаженная улыбка. И это, конечно, было совершенно возмутительно. Приличные люди в такую рань не улыбаются, разве только во сне.

Впрочем, сегодня я имел полное право улыбаться и наяву, даже в девять утра. Причин тому было великое множество.

Во-первых, вчера я добил книжку, и это само по себе круто. Я их уже шесть штук написал, а все равно каждый раз удивляюсь, что мне удалось закончить работу, свести концы с концами, поставить точку и вынырнуть на поверхность, жизнерадостно озираясь по сторонам: что тут без меня творилось?

Во-вторых, сегодня — вот прямо сейчас! — я выметаюсь с Пашкиной дачи. Я очень люблю этот дом и соседей, и весь дачный поселок, и окружающий нас подмосковный лес, но после того, как безвылазно просидел где-то пять месяцев кряду, увязнув носом в тусклом сиянии монитора, выбраться на волю — великое событие и настоящий праздник.

В-третьих, сегодня же вечером я еду в Вильнюс. И, честно говоря, одного этого события достаточно, чтобы улыбаться не просто до ушей, а гораздо шире, опрокидывая краями улыбки стулья и другие полезные предметы быта. Я люблю Москву, но так заработался, что за всю зиму выбирался туда всего раз пять, и в других обстоятельствах, пожалуй, с удовольствием задержался бы еще на недельку-другую, но я не могу пропустить начало виленского апреля; к тому же там Карл и Рената, которых я не видел почти полгода, моя мансарда на задворках Старого города и победно распахнувший пасть чемодан Хайди в самом центре комнаты, знаю я ее манеру неспешно разбирать вещи, так чтобы завершить процесс ровно за день до отъезда. А еще там телефон с разбухшим от сообщений автоответчиком, изношенные почти до дыр туфли для сна и любимое кафе на берегу, с веранды которого маленькая речка Вильня выглядит как море; строго говоря, она и есть море — но только для тех, кто еще не допил свой чай. К тому же завтра последний день лунного месяца, а в новолуние на Вильну всегда спускается туман, плутать в котором я люблю больше всего на свете. А теперь, выходит, я прямо в этот туман приеду и пойду от вокзала к дому через почти невидимый город, практически на ощупь, надо же, и ведь не нарочно подстроил, само так сложилось, а я люблю, когда оно само.