Читать книгу "Коммуна, или Студенческий роман - Татьяна Соломатина"

остался след подковы

безмятежность дремлет

на моих руках я снова

вижу бриллиантовые брызги

в облаках

я снова слышу это

снова я

я просто снова

Семеро

ждут дождя

Трое

спешат уснуть

Камни лежат на камнях

И это смерть моя

Я знаю

– Обалдеть! – только и сказала Тонька, когда он закончил. – Ничего не поняла, но так красиво, что просто обалдеть!

– Для глухих для глухих, два раза два раза, не повторяем не повторяем! – Примус отложил гитару. – Но тебе, Антонина, я расскажу, «что хотел сказать автор» этой песни. Он, собственно говоря, ничего такого необыкновенного не хотел сказать. Это всего лишь песня про откоцанную голову.

– А кто этот «кто-то в чёрном»? И почему «безмятежность дремлет»? И что значит – «снова я, я просто снова…»?

– Ага! Ты ещё спроси меня, кто такие эти семеро и почему они ждут дождя, чем занимаются эти трое и зачем они спешат уснуть. А потом пойди на пляж и спроси у камней, какого хрена это они лежат на камнях!

– Примус, ты что, правда видишь свою смерть? – прошептала Полина.

– Тьфу ты! Ещё одна отравленная портвейном! Полюшка, ну ты-то уж!.. Разумеется, я не вижу свою смерть. Я просто смотрел на череп. И потом написал эту песню. И вообще, любое искусство существует лишь на уровне впечатления – искусство ли оно стихосложения, песнопения или, например, любви. Будешь добиваться понимания – ещё поймёшь, не дай бог!

– Оставим впечатления. Расскажи мне, мой мудрый друг, что же можно понять в искусстве любви? – зашипела Полина на Примуса.

– О! Мне понятна ваша ирония, юная леди. Но боюсь, что если я вам отвечу – мой ответ придётся вам не по вкусу.

– Ребята, я что-то пропустила?

– Тоня, разве ты можешь хоть что-нибудь пропустить в этой квартире?!

– Лёшка, ты не придуривайся! Ты по-человечески скажи. Вчера был совет да любовь. А сегодня одна шипит, другой в неё заумные многозначительные мячики кидает…

– Да-да, Лёш, скажи по-человечески! – язвительно поддакнула Полина. – Я, глядишь, мячик на твою сторону и сумею отбить. А то я вся уже в синяках и гематомах в этом сете.

– Ах, как вы стали неповоротливы! Но в изворотливости вам не откажешь. А вот в скорости реакций… Я, дамы, вас сегодня покину. Я немного не в себе, что бывает крайне редко. И я не хочу, чтобы хоть одна из вас видела меня в таком состоянии. Особенно не хочу, чтобы меня таким видела моё сокровище…

– Лёшка, ты что?! – испугалась Тонька. – Куда ты?! Чего вдруг?!

– Рубашку отдать? – Полина не желала расставаться с язвительным тоном.

– Нет, детка, – Примус, напротив, был непробиваемо, безупречно ласков и нежен. – Тебе она очень к лицу. Я хочу, чтобы, когда я вернусь, ты была в моей рубашке. Мне же вполне достанет футболки под курткой. – Он поцеловал её в губы. Шутовски чмокнул Тоньку в щёчку. Сказал: «Дамы, приятного вечера!» – и вышел за дверь.

– Догони!

– Вот ещё!

– Догони, тебе говорю!

– Нет.

– И всё?

– Мне достаточно.

– Да он же молится на тебя, дура!

– Мне не нужны молитвы.

– Трижды дура!

– Уж какая есть.

– Ну хоть заплачь, что ли…

– Я уже плакала, когда ты Кроткого трахнула.

– Думаешь, мне и Примуса надо трахнуть, чтобы ты немножко… разморозилась и стала похожа на живого человека, а не на злобную ледяную куклу?

– Тонь… Давай просто пить, курить и сплетничать, ладно?

– Ладно…

И они пили, курили и сплетничали.

А Примус снял девицу… Не будем врать – он снял двух девиц, купил пару бутылок водки. Напился вместе с девицами и всю ночь трахал их на общажной койке. Вежливо, как никогда, попросив Кроткого катиться ко всем чертям до завтрашнего дня. И всё, что должно стоять, – стояло дальше, дольше и выше некуда.

Первое, что он увидел утром, – это фотографию Полины на столе. Она стояла вполоборота и смеялась.

– Если ваше высочество хочет пажа – паж не смеет вам отказать. Но паж не знает, как можно оскорбить ваше высочество, даже если вы сами жаждете быть оскорблённой! Вам, ваше высочество, нужен кто-нибудь рангом никак не меньше вашего. Я же, как и прежде, буду вполне довольствоваться служением. В какой угодно роли. Угодно шута? Получите шута. Нужен грузчик? Извольте. Электрик? С нашим удовольствием. Нянька для ребёнка вашего высочества? За счастье! Я навсегда останусь вашим пажом, госпожа Романова… Полюшка. Паж может дрочить на фотографию, но паж не может любить ваше высочество, как мужчина должен любить женщину. Это сильнее меня. Этот барьер непреодолим. И я не знаю, что мне делать… – Он замолчал. Оглядел комнату, вернулся взглядом к столу с фотографией, мотнул головой, стряхивая что-то неопределённое или, лучше сказать, неопределяемое, и подмигнул Полине. – Но делать-то что-то с этим надо? Для начала выгоню-ка я этих баб, невольных жертв моей нерадивости! Потом помоюсь, оденусь, куплю тебе цветы, опохмелюсь, поем – и всё наладится. И не будет никаких пажей и никаких ваших высочеств. Всё наладится, и мы сразу поженимся. Тебе смешно или ты рада? … Мне решать? За мной не заржавеет, ты же знаешь! … Что говоришь? … Ладно, не язви. Я всё равно тебя люблю.

«А помнишь?..»

«Лето было чудесное. Прекрасное лето. Чем-то сродни каникулам после девятого класса. Последняя вольница. После десятого – поступление, и значит, всё лето занято: готовиться, подавать документы, сдавать вступительные экзамены, стоять под списками и, нервно разыскивая собственные ФИО, гадать – счастливчик ты или неудачник! Студент или – добро пожаловать в пролетарии! – как минимум на год, а как максимум – у кого какая карта выпадет, и во что он этой своей картой играть будет? Таки в преферанс, где надо соображать, или в очко, где удача – редкий случай, успешный блеф – ещё не по возрасту, а шулерство рано или поздно, но – безысходно наказуемо.

Казалось, что после школы начинается взрослая жизнь.

Взрослая-то она взрослая, да вот… Что тогда делать с ощущением бесконечного лета накануне шестого курса? Ещё одна последняя вольница. Потом – отправляться по распределению, и значит, всё следующее лето занято: устройство, медосмотры, главные врачи и начмеды, заведующие отделениями и старшие медсёстры, коллективы со своим уставом… А кто здесь ты? Субординатор? Интерн? Врач? И это уже на всю жизнь?

Страшно… Страшно, когда что-то или кто-то на всю жизнь. Очень тягостное это ощущение: «на всю жизнь». Как если надел тесные туфли – и это уже на всю жизнь. Всю жизнь – и зимой и летом, и по Красной площади и по пляжу после дождя, и в театр и на дискотеку, и на Привоз и в картинную галерею ходить в одних и тех же тесных туфлях. Всю жизнь. А что там той жизни, если разобраться? Да лучше сразу умереть!