Читать книгу "Ради тебя одной - Иосиф Гольман"

Кузьмин тяжело вздохнул. В этой жизни не раз приходилось делать то, чего не хотелось. Судьба не спрашивает желаний.

Он засунул в карман «П-38» и достал из сапога нож. В два раза больше финки Велегурова и уж, конечно, намного привычнее. Никогда не надо откладывать грязную работу, если она неизбежна.

Кузьмин наклонился к Велегурову и, еще не прекратив движения, получил в живот, шею и лицо всю обойму из маленького «ПСМ», который исхитрился достать раненый Сергей.

«Все повторяется», – безвольно думал Велегуров, не в силах высвободиться из-под упавшего на него тела Кузьмина. Тот был еще жив, но Сергей представлял себе воздействие маленьких злых ос, вылетевших из почти игрушечного пистолета. Впрочем, когда стреляешь из него в упор, он перестает быть игрушечным.

«Все повторяется», – медленно думал Сергей, прикрыв глаза. На такую же нехитрую уловку попал профессионал, волчара, скрутивший его на 16-й Парковой в Москве. Впрочем, Кузьмин послабее того будет. Просто Велегуров подставился.

Все повторяется? Нет, не все. Аленька не повторится. И неведомый Велегурову Глинский должен за это ответить.

Он собрался с силами и выбрался из-под стонущего в беспамятстве Кузьмина. Он помнил, что сейчас сюда приедут его шакалы.

Велегурова стошнило. «Сотрясение мозга средней тяжести», – спокойно поставил себе диагноз. Потом приложил снег к ушибленному затылку, забрал у раненого свой «вальтер» и финку и, преодолевая головокружение, поплелся к машине. Уехал вовремя – на улице встретил несшийся на большой скорости в сторону заброшенного дома джип. Его водитель, не притормаживая, успел бросить взгляд на велегуровскую «четверку». «Машину придется бросить», – с сожалением подумал Сергей.

Превозмогая слабость, он отъехал в лес и выкинул «ПСМ» в сугроб. Потом перевязал себе голову. Рана была небольшой – шапка спасла, – а контузия оказалась серьезной. Голова раскалывалась, и перед глазами все плыло.

Сергей остановился у аптеки, купил бинты и лекарства от головной боли. Несмотря ни на что, он не собирался отказываться от своего плана.

Глинский, Кузьмин

Подчиненный, Семен Кулик, застал своего начальника в весьма плачевном состоянии. Около тела крови было немного, но, посчитав входные отверстия, Семен ужаснулся. По всему выходило, что пугавший всех Кузьмин уже не жилец.

Кулик замер в недоумении. Команда о полной уборке не могла относиться к самому Кузьмину. Так что же теперь делать?

Раненый задышал сильнее, и Семен понял, что он что-то хочет сказать.

Нагнувшись к самому рту, Кулик разобрал только слабое «Зови Коляна». Но и этого было достаточно. Он набрал на сотовом известный, но обычно запретный номер Глинского. Папы, как его за глаза называли.

Глинский ответил сразу.

– Николай Мефодьевич, у нас беда, – не тратя время на предисловия, начал Кулик. – Кузьмин тяжело ранен.

– «Скорую» вызвал? – спросил Глинский.

– Нет. Думаю, не нужна ему «Скорая», – сказал Семен. – Он вас кличет.

– Мудак! – вызверился Глинский, обычно не прибегавший к сильным выражениям. – Адрес давай!

– Рядом с вашим коттеджем, от города первый дом по Лесной, направо. С красной трубой.

– Сейчас буду. Перевяжи его.

Выбежав в чем был, он запрыгнул в джип, сунул сотовый в хэндс фри и, не останавливаясь, вызвал медиков. Через семь минут он был около Витька.

– Кузьма, ты что тут учудил? – пробовал шутить Глинский. Но не шутилось: Николай видел, что Кулик был прав, оценивая состояние Кузьмина.

Тот силился что-то сказать. Сначала не получалось. Может быть, мешал Кулик, пытавшийся бинтом из автомобильной аптечки перевязать Виктора.

Нечеловеческим усилием воли Кузьмин оттолкнул Кулика и заговорил:

– Пусть все выйдут.

Глинский хотел возразить, тем более что подъехала «Скорая», но, увидев выражение лица друга, согласился.

Они остались вдвоем.

– Я умираю, – сказал Кузьма.

– Брось. В первый раз, что ли? – неубедительно возразил Глинский. Он только теперь почувствовал, что он теряет.

– Не мешай, – с усилием произнес друг. Чуть не при каждом слове и даже дыхании он явно терял силы.

– Кто тебя? – спросил Глинский. Сейчас, глядя на его лицо, трудно было предположить в нем будущего священника.

– Не о том, – перебил друга экономивший силы Кузьма. – Прости меня.

– За что? – не понял Глинский.

– Прости меня, – повторил Виктор.

– Ты бредишь, – ласково сказал Глинский и взял его за руку.

– Прости, пожалуйста. Прости, Колян.

– Хорошо, хорошо, – сказал Николай. – Успокойся. Мы же вдвоем до конца.

– Прости меня. – По запавшей щеке Кузьмы покатились слезы. – Это я убил Лену.

– Что? – не понял сначала Глинский.

– Я убил Лену, – повторил Кузьма. – У вас дверь в ванную не запиралась. Я включил фен и бросил в воду.

– Ты что? – охнул Глинский. – У тебя бред!

– Она бы сдала тебя ментам, – еле слышно шептал Кузьма. – Ты сам бы себя сдал. Ты же говорил про повинную. Она бы не отстала.

Глинский, не веря ушам, смотрел на умирающего друга.

– Тебе нельзя было в тюрьму, – после долгой паузы с трудом начал Кузьма. Облизал губы и договорил: – А взять на себя я бы не смог. Она бы тебе не позволила.

«Лена бы не позволила, – согласился Глинский. – И сам бы я себе не позволил. Господи, да что же это такое?»

– Прости меня, – снова зашептал Кузьма. – И девчонка та погибла.

– Какая? – не понял оглушенный Николай.

– Из «Змеи». Из пансионата. Я не трогал ее. Клянусь! Она убежала в лес. Ее сбила машина. Я не трогал ее, веришь? Она попала под машину на шоссе. Это ее парень меня… Берегись его… Он за тобой…

Николай молчал. Человеческий мозг не способен воспринимать такие перегрузки.

Минутную тишину прервал шепот Кузьмы.

– Я ухожу, – прошептал он. – Прости меня, если сможешь.

Глинский выдохнул воздух из легких. Все решается там. Наверху. А мы должны лишь правильно отвечать на сложившиеся обстоятельства.

– Я прощаю тебя, – сказал Николай, бережно сжимая безвольную кисть Кузьмы. – Я прощаю тебя. Ты уходишь с миром. И мы с тобой вдвоем до конца.

– Спасибо, – выдохнул Кузьма и замолчал. Он не умер, просто силы кончились.

Умер он только в больнице. Через семь часов. В присутствии не отходившего от него Глинского и врачей. В сознание так больше и не приходил. Ничего больше не сказал.

Чего еще говорить, если главное – сказано.