Читать книгу "Советская литература: мифы и соблазны - Дмитрий Быков"

Тарковского и Липкина сопоставляют, мне кажется, еще и потому, что слишком уж параллельно шли биографии при слишком противоположных векторах. Липкин – добрый, нравственный, чистый, известный своими гражданским мужеством, прямотой и безупречностью во всех отношениях, только многие ли из нас вспомнят на память стихи Липкина – кроме «Золы», может быть? У него есть гениальные строчки, но в стихах его чрезмерно часто чувствуется или прямое морализаторство, или прямая дидактика, особенно в разговорах на религиозные темы. Липкин, при всех своих достоинствах, остается для меня слишком правильным поэтом, и лирический герой Липкина всегда предстает перед читателем в лучшем своем виде.

Лирический герой Тарковского дисгармоничен и всегда виноват. И не случайно в его цикле «Памяти Марины Цветаевой» (1962–1963) так много говорится о праведной неправоте, которая неожиданно оказывается сутью, солью его поэтического дара. Это неблагополучие смутное, внутреннее, постоянное стало мне в Тарковском всего дороже. А прямых разговоров с Богом, думается, у него нет по двум причинам. Первая довольно очевидна: важнее этих разговоров ему казалось, по Мандельштаму, «свободное и радостное подражание Христу». Тарковский не искал в мире гармонии, он пытался эту гармонию посильно творить. Религиозна сама по себе безупречная форма его стихов. Религиозна его удивительная способность радоваться жизни в ее эстетических проявлениях.

Был домик в три оконцаВ такой окрашен цвет,Что даже в спектре солнцаТакого цвета нет.

Он был еще спектральней,Зеленый до того,Что я в окошко спальниМолился на него

Я верил, что из рая,Как самый лучший сон,Оттенка не меняя,Переместился он…[66]

Помолиться этому домику за то, что он такой зеленый, этому дождю за то, что он так вовремя, – это так естественно!

Лиловая в Крыму и белая в Париже,В Москве моя весна скромней и сердцу ближе,Как девочка в слезах. А вор в дождевикеПод дождь – из булочной с бумажкой в кулаке,Но там, где туфелькой скользнула изумрудной,Беречься ни к чему и плакать безрассудно,По лужам облака проходят косяком,Павлиньи радуги плывут под каблуком,И девочка бежит по гребню светотени(А это жизнь моя) в зеленом по колени,Авоськой машучи, по лестнице винтом,И город весь внизу, и гром – за нею в дом…[67]

Сама ударность этой последней строки «И город весь внизу, и гром – за нею в дом…», которая передает и грохот грома, и цокот каблуков, – как это здорово! Это Господь. И любые попытки говорить здесь о смысле – ни к чему.

Но есть и вторая, на мой взгляд, довольно грозная и более трагическая причина, по которой прямое общение Тарковского с Господом осуществляется так редко, да и сама тема Бога появляется так мало. Советская поэзия, особенно в позднесоветские годы, сильно грешила религиозными исканиями. Это уже почти дозволялось. Это было такое поминание Господа всуе, после которого Кушнер в 1971 году писал:

Прости меня, Боже,Губу прижимаю к губе,Я больше не будуНи с кем говорить о тебе, —

и потому желание Тарковского воздержаться от интеллигентского трепа людей, которые Библию не читали, имеет под собой некоторую почву. Но особенно трагично, что тема Бога у него никогда не была мирной, никогда не была благодарственной и тем более счастливой. Ангел Господень всегда нас перемалывает, и если прилетает ангел – особенно отчетливо это видно у Тарковского в «Чистопольской тетради» (1941), – то это ангел истребления. Может быть, страшные мысли на эту тему явились Тарковскому именно во время бомбежек, на московских крышах, где он дежурил вместе с Шенгели. Тарковский, человек нервный, по собственным воспоминаниям, относился к этому без восторга, а Шенгели говорил будничным языком на подчеркнуто будничные спокойные темы и был величаво прекрасен. И как тут не вспомнить Пастернака, который рядом с нервным Катаевым острил: «Наверху зенитка, а под ней Зинаидка!» – имея в виду зенитную пушку и Зинаиду Николаевну.

Так вот, во время этих ночных дежурств с Шенгели Тарковский сочинил одно из самых странных своих теологических стихотворений, которое и читать-то страшновато:

Ангел видит нас, бездольных,До утра сошедших в ад,И в убежищах подпольныхОчи ангела горят.

Не дойдут мольбы до Бога,Сердце ангела – алмаз.Продолжается тревога,И Господь не слышит нас.

Рассекает воздух душный,Не находит горних розИ не хочет равнодушныйБожий ангел наших слез.

Мы Господних роз не кралиИ в небесные вратаИз зениток не стреляли.Мы – тщета и нищета —

Только тем и виноваты,Что сошли в подпольный ад.А быть может, он, крылатый,Перед нами виноват?[68]

До таких обобщений и до таких вопросов в то время мало кто поднимался. Нужна была угловатая судьба и угловатая, нервическая натура Тарковского-старшего, чтобы прямо сказать в двадцатом веке достаточно очевидную вещь: божественная этика с человеческой не имеет ничего общего. Более того, то, что для Господа может быть пиром, праздником, для человека может быть гибелью. И вот это самоощущение человека, покинутого Богом, – не по злой воле, а просто потому, что их пути бесповоротно разошлись, – у Тарковского очень ценно.

Нестерпимо во гневе караешь, Господь,Стыну я под дыханьем твоим,Ты людскую мою беззащитную плотьРассекаешь мечом ледяным.

Вьюжный ангел мне молотом пальцы дробитНа закате Судного дняИ целует в глаза, и в уши трубит,И снегами заносит меня.

Я дышать не могу под твоей стопой,Я вином твоим пыточным пьян.Кто я, Господи Боже мой, перед тобой?Себастьян, твой слуга Себастьян[69].

«Твой слуга Себастьян» – конечно, явная отсылка к Иоганну Себастьяну Баху, поскольку Бах был одним из любимейших композиторов Тарковского, хотя и святой Себастиан очевиден.

Как бы мы ни относились к теологической лирике Тарковского, в его позиции есть несомненное мужество. И точно так же выстраиваются его отношения с родиной, о которой Тарковский написал очень мало. Его родина – это детство, пейзаж, родители, мифология, вещи начала двадцатого века.