Читать книгу "Венедикт Ерофеев: посторонний - Олег Лекманов"

Расскажи мне об ангелах. Именно о певучих и певчих, о них, изучивших нехитрую химию человеческих глаз голубых.

Не беда, что в землистой обиде мы изнываем от смертных забот, — слабосильный товарищ невидимый наше горе на ноты кладет.

Проплывай паутинкой осеннею, чудный голос неведомо чей, — эта вера от века посеяна в бесталанной отчизне моей.

Нагрешили мы, накуролесили, хоть стреляйся, хоть локти грызи. Что ж ты плачешь, оплот мракобесия, лебединые крылья в грязи?[929]

В том же апреле Кенжеев встретился с Натальей Шмельковой и передал ей для Ерофеева деньги. «„Протяните его хотя бы полгода, чтобы при нем вышли книги, а то все как-то страшно несправедливо“, — с горечью сказал он»[930]. Сам Ерофеев в письме к Тамаре Гущиной от 15 апреля высказал серьезное сомнение в том, что его произведения наконец опубликуют на родине. «Сегодня ровно двадцатый день, как я снова на 23-м этаже этой паскудной онкологической башни, — сообщил он сестре. — Еще в феврале мне говорили, что в день своего 50-летия я имею право на ликование: три года после операции уже практически исключают всякую возможность рецидива. И вот — я немножко не дотянул до этого благостного трехлетия Наталья и Галина приходят ежедневно, остальные варьируются. Дадут ли мне свободу к Первомаю — неизвестно. А надо бы: на 30 апреля назначен мой литературный вечер во Дворце культуры Краснопресненского рна Москвы Жду в мае месяце своей новой публикации в ФРГ (об этом, когда увидимся) и впервые в СССР. Пока не увижу собственными глазами, не поверю»[931]. Это «пока не увижу» похоже на заклинание. На первую публикацию своей поэмы в Советском Союзе Ерофеев возлагал большие надежды. «Вот посмотришь, какой поднимется страшный бум после издания „Петушков“, — говорил он Наталье Шмельковой. — Встанет вопрос: будет ли еще существовать русская литература?»[932]

На короткое время из онкоцентра Ерофеева все же выписали, и 30 апреля состоялся тот литературный вечер, о котором он писал сестре. Это был вечер «Два Ерофеева», проведенный на пару с однофамильцем автора «Москвы — Петушков» — Виктором Ерофеевым. «Большой зал был полон, свободных мест почти не было, — вспоминает Татьяна Нешумова. — Виктор читал рассказ „Жизнь с идиотом“, а Веничка — не читал, по-моему. Но он что-то говорил или отвечал на записки. Говорить мог, только приставив к горлу специальный аппарат, который улавливал колебания голосовых связок. Очень красивый, высокий, стройный, элегантный, обаятельный, и этот голос — робота. Такое странное впечатление. И на этом фоне другой Ерофеев, конечно, терял в весе, потому что масштаб задавал Веничка. Но иначе ведь и быть не могло». В письме к сестре Венедикт Ерофеев не зря ни словом не обмолвился об авторе «Жизни с идиотом» — однофамильца он терпеть не мог, выступать с ним на одном вечере не хотел и согласился на это только ради денег. «Я его обожал, боготворил, превозносил его поэму „Москва — Петушки“, считая ее самой великой поэмой XX века, а он меня, мягко говоря, не любил, — рассказывает Виктор Ерофеев. — Причина этой неприязни ко мне была в том, что я невольно считался „узурпатором“ его имени и славы. Причем славы заслуженной, только отставшей от него. Причем мы не только однофамильцы, но у нас полностью совпадают инициалы: я — Виктор Владимирович, а он — Венедикт Васильевич. Так что на библиотечной полке и в книжных магазинах нас было не разделить. Причем на всех языках мира. С этим совпадением были разные истории, славу богу, ни одной — трагической, скорее комические. Но то обстоятельство, что меня путали с писателем, превосходящим меня по всему, навсегда избавило меня от писательского тщеславия. Я осознавал свое место, которое было и будет гораздо ниже места Венедикта Ерофеева»[933]. «К Виктору Ерофееву он недоброжелательно относился, — свидетельствует Евгений Попов. — Я помню, Венедикт ему говорит: „Ну, вы там всё викаете?“ — Витя подписывался „Вик. Ерофеев“. А тот ему: „Что бы ты, Веня, не говорил, я тебя все равно люблю!“».

25 мая 1988 года Венедикту Ерофееву во второй раз прооперировали горло. «Операция оказалась опасной. Плюс ко всему — задели нерв», — записала Наталья Шмелькова в дневнике[934]. Длилась операция четыре часа. «Когда я пришла в больницу к Ерофееву, увидела, как он изменился, — вспоминает Татьяна Щербина. — Алкоголь не брал, а болезнь взяла (он тогда не пил вообще), глаза потускнели, он как бы осел, будто из него вытащили тот стержень, который и держал его спину как на параде, и голова, обычно чуть приподнятая, клонилась вниз. Жизнь его тяготила, он неохотно волочил ее за собой по больничной палате, и сразу стало ясно, по контрасту, каким он был лихим и гордым наездником своей жизни, как уверенно держался в седле, несмотря на все недуги». На Флотскую улицу Ерофеев вернулся лишь в начале июля. Этим же месяцем датировано письмо от поэта Михаила Генделева, доставленное Ерофееву из Иерусалима, и сохранившееся в его архиве. Тон письма дает понять представление о том, какой любовью Венедикт был окружен в конце своей жизни, и как на этот момент оценивали его писательский статус читающие современники. «Здравствуйте, Веня. Поздравляю Вас со счастливо перенесенной операцией. Мы — т е я и мои друзья — очень переживали, и, чуть ли не впервые — я вынужден был обратиться к Высшей Инстанции — поперся я, атеист, к стене Плача, сунул записочку Господу Майя просила Вам передать дословно следующее: она гордится тем, что живет с Вами, Венедикт Ерофеев, в одно историческое время. Я присоединяюсь»[935].

В похожем тоне была выдержана и торжественная речь, произнесенная еще одним поэтом — Александром Величанским на вечере, состоявшемся в московском Доме архитекторов и специально приуроченном к юбилею автора «Москвы — Петушков» (24 октября Ерофееву исполнилось 50 лет, время предварительных итогов): «О нынешних талантливых писателях никогда не скажут, что они, мол, жили во времена Ерофеева. Нет, про них скажут, что они жили во времена друг друга, а во времена Ерофеева жила вся страна — во времена Ерофеева жили все, кто жил в его время. Все наши соотечественники, родившиеся между 30-ми и 50-ми годами, останутся, и не в истории одной лишь словесности, но в истории всей Руси — ерофеевским поколением»[936].