Читать книгу "Марсиане - Ким Стэнли Робинсон"

Тим пытается помочь, вытаскивая страницы и пихая их себе в рот.

– Нет, погоди. Здесь и так проблемы с последовательностью, прекрати.

– Не.

Он укладывает рукопись в три коробки, отбиваясь при этом от голодного ребенка.

– Вот, съешь печеньку.

Он дает Тиму печенье, при этом записывая адрес и наклеивая марки на коробки, демонстрируя амбидекстральную способность [88], характерную для современных американских родителей. Тех родителей, которые кичатся своим, несомненно, гипертрофированным corpora callosa [89], которое разве что наружу не выпирает.

– Ладно, давай отнесем это к почтовому ящику. Если успеем, как раз придем перед почтальоном. Я понесу их в руках, а ты полезай в рюкзачок для малышей, хорошо?

– Не.

– Хорошо, тогда в рюкзачок для больших мальчиков. Да.

Десять минут тяжелой борьбы, и Тим оказывается в рюкзачке у него за спиной. Победа по очкам ценой лишь рассеченной губы. Еще и уязвимости ушей в ближайшие несколько минут.

– Ай! А ну-ка прекрати!

– Не.

Он приседает, чтобы поднять три коробки, и его хватают за уши. Рывок – и он выпрямляется, а малыш уравновешивает коробки, которые он прижимает к груди.

– Уф-ф! На Марсе-то будет на шестьдесят два процента легче! Так, посмотрим, сможем ли мы идти? Легко! Так, а дверь-то закрыта. Хм. Тим, ты можешь ее открыть? Поверни-ка ручку, пожалуйста! Так, сейчас я немного наклонюсь… Ой! Ничего, я сам. Так, давай-ка. Я сейчас.

– Не.

– Так, опять встаем. Идем дальше. Ой, а картошка! Не забудем, когда вернемся?

– Не.

– Не забудем. Знаешь что, я оставлю дверь открытой и, когда мы ее увидим, то скажем: «Ой, дверь открылась, картошка не забылась». Все, идем-идем.

Вышли на улицу, на извилистую деревенскую дорожку, обсаженную цветами и деревьями. Терраформирование во всей красе – это была плоская пустынная долина, в которой теперь цвели растения, привезенные со всей планеты. Все на виду, пока шагаешь с сорока килограммами бумаги и извивающимся ребенком.

– Ай! Ой! Ой!

Потея от жары, дрожа от напряжения, он достигает почтового ящика и ставит на него свой груз.

– Принесли. Наконец-то. Можешь в это поверить?

– Не.

Коробки с рукописью еле пролезают в отверстие. Приходится их заталкивать. Лежащая рядом палка помогает справиться, пропихнуть один за другим.

– Жаль, что ты не съел еще немного страничек. Я даже знаю, какие стоило бы тебе отдать.

– Не.

Последняя пролезла. Миссия выполнена.

На несколько мгновений он останавливается, пока пот сводит на нет эволюционное назначение его бровей и словно затекает даже в его душу.

– Пошли домой.

– Не.

Они выдвигаются обратно по дорожке. Солнце садится в конце улицы, облака на западе окрашиваются золотым, оранжевым, бронзовым, бордовым, оловянным и даже фисташковым. Вперед, друзья мои, вперед. Даже если потомки будут смеяться над глупой жизнью в коробках, которую мы ведем в конце двадцатого века; даже если мы заслуживаем того, чтобы над нами смеялись, а мы этого заслуживаем, – все равно у нас останутся мгновения свободы, которую мы предоставляем сами себе, когда бредем по дорожке навстречу закату с ребенком, лепечущим за спиной.

– Ой, мы же оставили дверь открытой!

Будто дзен-мастер, ребенок стучит ему по голове, и в этот момент он достигает просветления, или сатори [90]: планета кружится у него под ногами. Знак «открытая дверь» несет великий смысл. И картошка отправляется в духовку. От радости он чувствует себя легким-легким, настолько, что, кажется, парит в воздухе, – настолько, что если попробовать оценить это качество, если нанести его на шкалу человеческих чувств и взвесить (в земных килограммах), то стрелка замрет, показав ровно 3,141592653589793238462643383279502884197…