Читать книгу "Дашкова - Ольга Игоревна Елисеева"

Могла ли Екатерина II поверить, что Дидро говорит сам от себя, а не артикулирует идеи ее противников из панинской партии? В этом контексте дружеские отношения философа с Дашковой только вызывали дополнительные подозрения. Сторонники Павла добивались участия великого князя в Совете. Синхронное предложение Дидро допустить наследника в качестве «слушателя» в административные учреждения должно было подкрепить просьбу цесаревича. Но императрица отвечала сыну весьма твердо: «Я не считаю уместным ваше поступление в Совет, вы должны терпеливо ожидать, пока я решу иначе»{720}.

Предложения Дидро оказались не просто «легкомысленны и глупы», как риторически восклицал сам философ. Передав их императрице, гость как бы расписался в поддержке враждебной партии. И сразу Екатерина II дала ему почувствовать «разницу положений». 3 декабря помечена записка Дидро, а на следующий день, 4 декабря, императрица направила Г.А. Потемкину письмо, вызывая его с театра военных действий. Эта связь неслучайна. Обдумав рассуждения гостя, государыня только утвердилась в мысли, что окружена сторонниками сына. Даже финансово зависимый от нее просветитель не видел иной перспективы, кроме передачи власти наследнику, и говорил об этом как о деле решенном.

Дидро предстояло разочароваться. Не только политика была заменена в беседах на литературу. Сами встречи стали реже и короче. А в начале января 1774 г. в Петербург прибыл Потемкин. Последние аудиенции для Дидро совпали со временем первых, весьма бурных объяснений с Григорием Александровичем.

Знал ли философ, что разговорам с ним предпочитают совсем иные рандеву? Во всяком случае, он понял, что, получив требуемую сумму на дальнейшее издание «Энциклопедии», ему не стоит больше утомлять сильных мира сего. «Почему же вы не останетесь там, где вам теперь хорошо, скажете вы, – писал он Дашковой 23 января, – или почему не ехать в Москву, где я могу предложить вам отдых, круг людей, с которыми вы можете говорить откровенно? Потому, мадам, что я глуп, и потому что ваша мудрость, моя и всего мира состоит в неспособности управлять ходом обстоятельств»{721}.

В этом признании сквозит досада: «Я собираюсь уехать из Петербурга, если мои услуги на что-нибудь годятся Парижу». Еще больше досады в комментарии на «Наказ», который Дидро написал на обратной дороге из России. «Русская императрица, несомненно, является деспотом… Если она желает отказаться от деспотизма, пусть отказ этот будет сделан формально… Во всякой стране верховная власть должна быть ограниченной, и притом ограниченной наипрочнейше. Труднее, нежели создать законы, и даже хорошие законы, обезопасить эти законы от всяких посягательств со стороны властителя». Мысль, объединяющая Дидро и с Паниным, и с Дашковой. Но не с Екатериной II. «Критиковать легко, – заметит она, познакомившись с этим текстом. – Делать трудно»{722}.

«Политическая вольность нации»

Сходство главного постулата – ограничение самодержавной власти – между европейскими просветителями и русскими либеральными аристократами только еще больше оттеняет различия. Здесь уместно поговорить о взаимном влиянии, которое оказывали друг на друга такие яркие деятели, как Никита Панин и его племянница. О том, до какой степени оба подвергались воздействию западных идей и где пролагали границу преобразований для России.

Проект Панина о «фундаментальных государственных законах» представляет собой пространную записку не с изложением будущих актов, а с обоснованием их необходимости. Она сделана рукой Фонвизина. Считается, что Никита Иванович набросал для секретаря свои идеи, а тот изложил их литературным языком, благодаря чему получился один из самых ярких политических документов эпохи.

Нет прямых сведений о том, что Екатерина Романовна знакомилась с проектом. Но совпадения в тексте с ее письмами, мемуарами и переводами должны обращать на себя внимание. Особенно много их со статьей «Общество должно делать благополучие своих членов».

У Панина: «Кто не знает, что все человеческие общества основаны на взаимных добровольных обязательствах, кои разрушаются так скоро, как их наблюдать перестают». У Дашковой: «Добродетель – не что иное, как польза людей, живущих в обществе… Человек будет общество ненавидеть, будет и вредить оному, если оно не станет его ограждать от опасностей».

У Панина: «Где произвол одного есть закон верховный, тамо прочная общая связь и существовать не может; там есть государство, но нет Отечества, есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединились бы узлом взаимных прав и должностей».

У Дашковой: «Когда народ или те, кои им управляют, неправосудны или нерачительно долг свой исполняют, они тем послабляют или разрывают связь общества. Тогда человек от оного отторгается, становится неприятелем оного, старается снискать свое благополучие вредными его сотоварищам средствами».

У Панина: «Коварство и ухищрения приемлются главным правилом поведения… Кто может – грабит, кто не может – крадет». У Дашковой: «Всякий нарушает законы, когда находит их не огражденными от насилия, или употребляет хитрость для сокровенного избежания оных».

У Панина: «Все частные интересы, раздробленные существом деспотического правления, не чувствительно в одну точку соединяются. Вдруг все устремляются расторгнуть узы нестерпимого порабощения»{723}. У Дашковой: «Узы, соединяющие общество, ослабевают или разрываются… Тогда-то каждый становится порочным и преступником… Тогда-то человек делается зверем против подобного себе»{724}

Очевидно, Никита Иванович и Екатерина Романовна говорят об одном и том же. Только Панин, применительно к «политическому телу», а Дашкова – к обществу. Политическая заостренность панинского текста сделала его недоступным для печати, а перевод княгини, напротив, был опубликован в журнале «Опыт трудов Вольного Российского собрания при Императорском Московском университете». Членом этого общества Дашкова являлась с 1771 г., а оказавшись в Первопрестольной, приняла активное участие в его издательской деятельности.

Если бы сходство текстов этим исчерпывалось, следовало бы говорить об общности просветительской литературы, которую читали авторы. Ведь и Панин, и Фонвизин не хуже княгини были знакомы с работой Гельвеция. Но параллели идут куда дальше.