Читать книгу "Производственный роман (повес-с-ть) - Петер Эстерхази"

Господин Имре, не долго думая, вытащил стихи и всучил их мастеру. Он сразу понял, чего от него ждут, и приступил к делу. Лицо его стало строгим и прекрасным. (Лишь вполуха прислушивался он к игривому разговору мадам Гитти и господина Имре; господин Имре ставил под сомнение отцовство мастера — в форме ужасно слабых шуток, — которые в последнее время все больше нравятся мастеру: водопроводчик и т. д., — так что он, завершив чтение стихов, первым делом выдавил из себя: «Я хочу знать имя! Имя этого ублюдка, имя!» Жена только рассмеялась. «Вымя», — ответила она, или что-то в этом духе. Объяснение произошедшего в тот момент печального отчуждения господина Имре таково: отчасти, и справедливо, ему было обидно расщепление внимания мастера, отчасти же, услышав такой — поверьте, формирующийся по необходимости — супружеский язык, он почувствовал смущение, которое сродни гневу.)

Он читал. Хотя строгое выражение его лица и не было маской, но на сердце потеплело. Он думал, как хорошо, что господин Имре существует; это как-то успокаивает. «Меня по крайней мере очень успокаивает», — сбавил он обороты. Мастер думает так о немногих, но несколько все-таки есть. Затем он расположил листы как карты и посмотрел на все сразу, потом еще раз на каждый в отдельности, затем с оборотной стороны и, составив в стопку, положил сверху растопыренную ладонь, как бы давая благословение, — и изволил сымпровизировать небольшую речь по всем правилам. «Хорошо». Затем вернул папку, аккуратно ее закрыв. (Как кто-то, кажется режиссер, один раз отметил: «Как любовно ты обращаешься с бумагой! Словно открываешь или закрываешь тетрадь». Мастера это очень разозлило, но виду он не подал.)

Они ели финики, потом яблоки, непринужденно болтая о том, о сем, и чувствовали себя классно. Случилось так, что он взял в руки книгу мадам Галгоци, к которой всегда относился с уважением, и, качая головой, сказал: «Как захватывающе ее непостоянство». Но к тому времени они уже стоя прощались.

На улице возле машины господин Имре надел очки. «У тебя сколько?» — спросил мастер тотчас же. «А что? — повернул к нему лицо высокий мужчина. — Что у меня все это спрашивают?» Но мастер дал хороший ответ: «У меня тоже есть! Я спрашиваю, ибо ворон ворону!..»

Господин Имре долго, педантично разогревал мотор, чего мастер еле дождался, потому что начал равномерно лязгать зубами. Господин Имре напоследок еще высунулся из машины и прокричал зябнущему прозаику цитату из Артманна, про луну, очень даже к месту, потому что сверху, с небес, им добродушно улыбалась большая, желтая блюдоликая. «Длинные тени. Длинные тени». (Цитата не это, это мысль.)

42 «Умер», — сказал тренер на тренировке в пятницу. Они стояли. И как бы между делом: «Извольте пробежать два круга!» Во время бега он выл как собака. Рот закрыт; внутри слышится беззвучный плач. Взглядов старался избегать, но это было взаимно. Они бежали, быстрее обычного. Он не очень-то любил Среднего Защитника, профессионалом тот был плохим; расстановка, готовность к удару и т. д. Да и воскресные голы чисто… («Оставили несмываемое пятно на его репутации. При том-то дожде!») То есть их отношения состояли из перешучиваний перед матчем (Средний Защитник умел хорошо пошутить, по крайней мере хотелось смеяться) и переругиваний после матча. Они не знали друг друга. Но эта поверхностность лишь усугубила дело. После двух кругов сыграли на малые ворота, тренировка как таковая была отменена, игрой они медленно изживали ужас (как он регулярно дурное настроение), за четвертым забитым голом уже последовал довольно крупный спор. Они продули с небольшим перевесом: со счетом 6:5. «Но все-таки что произошло?» — спросил кто-то, стоя под душем, потому что не в силах был дальше выносить молчание. «Ничего не произошло!» — крикнул Средний Нападающий (он жил со Средним Защитником в одном доме; у них даже была общая баба). «Ничего!» — он встал под душ, и светлые волосы медленно, слякотно потянулись на лоб. Вода струйками текла по лицу. (Он был немного подшофе, как уже бывало, дал Аги по губам, как уже бывало, дома съел полкило хлеба, сжевал вдобавок приличный кусок зимней салями, как уже бывало, потом еще и с матерью поругался, хлопнул дверью и крикнул ей, что уйдет от нее навсегда; так, с небольшими вариациями, происходило каждую неделю.) — — В следующее воскресенье уже играли в рейтузах, он изволил хорошо запомнить холодную каменную скамью и дыру на рейтузах, когда Левый Защитник с серьезным лицом вынул траурные ленты. «Они лежали вместе с резинками для щиколоток! Да-да!!» Еще до этого, копаясь с рейтузами — как предпочтительней расположить дыры, — он изволил подумать, что, наверное, следовало сделать или заказать траурные ленты, но тут же — не прерывая временного единства — подумал еще, что так даже лучше, «по крайней мере не будет стоять ком в горле при взгляде друг на друга». Но траурные ленты были. Все время, пока Левый Защитник английской булавкой закреплял у него на руке ленту (булавка методично расстегивалась на присобранной ткани, Левый Защитник ногтем вдавливал ее обратно), все это время он жутко боялся, что булавка проткнет вену.

После того как начали с центра поля, противник — по договоренности — вывел мяч в аут, и судья засвистел. Пришло много зрителей, по большей части с кирпичного завода, создав накаленную атмосферу; до них с трудом дошло, в чем дело, а сначала, к сожалению, мелькали неуместные замечания, потом, однако, наступила тишина. «Я стоял в центральном кольце и хорошо видел, как вытянувшийся в струнку судья медленно-медленно поворачивает запястье и бросает на него взгляд, сколько, мол, осталось еще от минуты. Потому что эта сволочь отмерила точно минуту. Я не знал, куда и смотреть. Напротив меня центровой нападающий противника жевал жвачку». Мастер посмотрел на свои бутсы. Пошевелил в них ногами. (С тех пор как господин Дьердь с великосветской галантностью подарил ему две пары бутс, одну «боевую» и другую «для разминок», он с трудом может решить, какую конкретно надеть; для скользкой травы, жесткой почвы, жесткого противника — так подразделяются шипы.) На черном шлаке блестели осколки стекла. Ветер усилился: шурша, взлетал черный шлак, и, шурша, взлетали над головами волосы ребят. Он слышал собственное сопение, как будто в носу были полипы. Сзади, на расположенной за воротами огромной куче мусора, громыхал «ЗИЛ». Тогда я посмотрел на флажок аута». (С той целью, чтобы не разреветься.)

43 «Ау-ау-ау, До-о-орика, доченька, ау». Звук гудел по ту сторону высоких гор и, как обычно, производил на него воздействие: обуха по голове. Вновь влезло большое, ухоженное лицо Веверки. Он сидел, окруженный тетрадями, в превосходной отгороженной комнатке, устав от целого дня (минуту отдыха давали лишь пеленки, подлежащий намазыванию хлеб и мусорные ведра), от целого дня, который теперь вроде бы подходил к концу. Йожеф Веверка в новом тулупе уже заполнял собой пространство перед ним! «В Воньярцвашхедьи на заказ сделали». («Чесслово». И?) Он подмигнул мастеру, которого от этого трясет: «Так дешевле». Его дернул черт: «На сколько?» — «Разделим, помножим, и будет ни много ни мало, короче говоря, Петерке, дело того стоило. Вместе с бензином, конечно». — «Тогда хорошо» — и он предложил супружеской чете сесть. «Хотя мы ненадолго, но пальто бы сняли». Все смеялись, он был отечески похлопан по спине и остался стоять, как оплеванный. «Гитти тоже смеялась». (Бедняжка, металась меж двух огней, в классической конфликтной ситуации.)