Читать книгу "Срубить крест - Владимир Фирсов"

Но, как говорится, нет худа без добра. Благодаря этой истории перед нами открылась возможность увеличить емкость памяти кристалломозга для начала, скажем, раз в сто при прежних габаритах. Если мои догадки верны, то скоро вашего увесистого «бегемота» можно будет заменить крохотным «мышонком». Вычислительные машины будут помещаться в кармане. Каждый студент сможет взять с собой на экзамен целую библиотеку. Думаю, что за два-три года мы справимся с этой проблемой. Кстати, я хотел посоветоваться с вами. Что, если назвать открытое здесь явление «эффектом Лебединского»?

Вылет Федосеева был намечен на лунную полночь. За час до старта «Рубина» на Базу прибыл со Станции «Кузнечик-3», и Федосеев смог, наконец, познакомиться со Степаном Чередниченко.

— К сожалению, Миронов приехать не смог, — объяснил гостю профессор. — Наш врач считает, что его синяки и царапины требуют чуть ли не госпитального ухода, и не выпускает Миронова со Станции. Зато Чередниченко, как видите, здоров и весел…

Наступила полночь, и Федосееву настало время улетать. Возле решетчатых лап лунолета он простился с хозяевами Луны. Двое суток работы в скафандре и короткие ночевки в тесном куполе совершенно измотали его, и он мечтал только об одном — как следует выспаться.

Он поднялся по лесенке на корабль и у двери обернулся.

Внизу стояли три фигурки в скафандрах, от которых тянулись под ракету непроницаемо черные тени. В лучах прожекторов суетились роботы, заглаживая последние следы учиненного ими разгрома.

Федосеев помахал перчаткой и шагнул в шлюз. Лесенка медленно уползла внутрь корабля.

На беззвучном столбе малинового пламени «Рубин» поднялся к зениту и исчез, затерялся среди звезд.

Профессор посмотрел ему вслед и повернулся к Чередниченко.

— С обратным рейсом к нам прибывают два геолога, — сказал он. — На рассвете вам предстоит разведка к Плинию.

Чередниченко задумчиво кивнул. Он не знал, что не вернется из этой разведки, потому что ровно через четырнадцать земных суток, в лунный полдень, он встретится с Эргами.

ТВОИ РУКИ, КАК ВЕТЕР…

Три вещи есть в мире, не понятные для меня, и четвертую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины.

А. Куприн. Суламифь

— Света, я люблю тебя…

Ее рука предостерегающе поднимается, а серые ласковые глаза, чуть-чуть грустные, с легкой укоризной смотрят на меня сквозь стекла модных прямоугольных очков. Мне сразу становится нестерпимо горько, но я не опускаю глаз, потому что эти секунды — мои, а бег их скоротечен.

— Не надо об этом…

Светящаяся призма входа пропускает девушку внутрь, стеклянные грани умножают ее, и я вижу, как две, три, четыре Светланы неслышными призраками улетают от меня, гаснут в дальнем полумраке. Теперь надо отойти чуть дальше, под ветви дерева, и ждать, пока темный пунктир окон не прервется вспыхнувшим квадратом, по которому — если постоять подольше — может промелькнуть неясная тень.

Сейчас мои чувства обострены, и каждый нерв настроен и выверен. Я — словно сверхсущество, всемогущее, всеведущее. Мои глаза, как рентгеновские аппараты, позволяют мне видеть сквозь стены, мои уши улавливают даже сонный щебет пичужки, устроившейся переночевать на вершине телевизионной иглы, которая зажглась вечерними огнями, моя кожа продолжает ощущать тепло Светланиных рук сквозь толщу железобетонных стен. Я вижу, как она убегает по коридору, как расступаются перед ней двери, слышу стук ее каблучков по кафелю мастерской. Я завидую сейчас плиткам кафеля и дверной ручке, к которой вот-вот прикоснутся ее пальцы, и листам ватмана, послушно шуршащим перед нею. А особенно я завидую камням, о которых — только о них! — она сейчас Думает.

В окружении каменных огней Светлана напоминает мне холодную Снежную Королеву и бажовскую Хозяйку Медной горы. Я знаю, что это впечатление несправедливо, но глубокая обида порождает во мне тайное ожесточение, и мне приятно думать так. Ведь Светлана не любит меня, и эта чудовищная несправедливость кажется особенно обидной, потому что в моих силах изменить все одним движением пальца. Но сделать это движение я не могу.

А Светлана колдует в своем волшебном царстве. Овальные диски каменных огней послушно лежат перед ней в пахнущих смолой ящиках, дожидаясь своего часа. Я вижу, как Светлана слегка хмурится по привычке, пока рука ее неуверенно замирает над ящиком. Ее взгляд скользит по разграфленной стене, по контурам только намечающегося решения, и вихрь, бушующий в миллиардах клеток ее мозга, быть может, уже синтезируется в тот единственный образ, которому суждено будет застыть в каменном узоре.

Я знаю, что впереди ее ждут недели труда, что законченность решения еще не раз встанет на пути фантазии, что будут огорчения, разочарования, может быть, тайные слезы — все это в порядке вещей, через это надо пройти, если в душе действительно есть искра таланта. Но это нелегко, и в моих силах облегчить этот путь.

Зыбкое чудо творчества тоже подвластно законам — пятилетние эксперименты в лабораториях нашего института дали ключи ко многим тайнам неведомого. Мы исследовали алгеброй гармонию, и приблизить Прекрасное теперь в моей власти. Я могу помочь Светлане в ее поисках. Истина, древняя как мир: если человек любит, он способен сотворить чудо.

Лежат в ящиках камни. Даже не камни — стекляшки. Будем откровенны — поэзии в них не больше, чем в бочках с известью, приготовленной для побелки. Но разложенные в определенном порядке, они заставят замереть сердце. Хаос станет произведением искусства.

На языке науки этот процесс скучно называется уменьшением энтропии. Он может быть рассчитан с точностью до тысячных долей бита. Но мне кажется кощунством классифицировать чудо, Я хочу только одного — чтобы оно свершилось. И в моей власти помочь этому.

Я опускаю руку в карман, нащупываю холодную кнопку прибора и снова не решаюсь нажать ее. Тогда я поворачиваюсь спиной к темным горизонталям окон, разорванным светлым квадратом, и ухожу не оглядываясь.

Как всегда по вечерам, в лаборатории тихо и темно. Лягушки возятся в своих клетках, устало горят огоньки приборов. На шкафу, откуда льются из репродуктора звуки флейты, вздыхает грустный осьминог Федя, и по его щупальцам проплывают синие и зеленые волны.

Накормив лягушек прекрасными жирными мухами, я смотрю, как они расползаются по террариуму, белея выводами датчиков. Постепенно где-то внутри закипает злость. Я понимаю, что надо уйти, но все еще медлю, с ненавистью глядя на своих земноводных. Особенно раздражает меня Пышка — ленивая толстая лягушка, которая из-за толщины даже не может прыгать, а только шагает, оставляя на песке цепочку следов. Я знаю, что несправедлив к ней, но сейчас мне хочется схватить ее за жирную лапу и шмякнуть об пол, только бы не видеть ее противной, пучеглазой, самодовольной морды. Почему-то мне кажется, что лягушки, с которыми работал великий Гальвани, были совсем иными, что это были благородные, скромные создания, безропотно погибавшие во имя человека. От нашей Пышки благородством и не пахнет