Читать книгу "Темное разделение - Сара Рейн"

Уже поздно, и Флой посадил меня в кэб, но мы успели поговорить и решили, что делать дальше: Флой послал записку Эдварду, что позже вечером приедет поговорить.

Позже

Эдвард встретил меня угрюмо. Мило, мило, когда жена не встречает мужа дома, после того как он уезжал надолго по работе, и зачем мне потребовалось увидеться с семьей в такое время? Разве я не довольна, что покинула отчий дом — другие женщины только радуются этому? Он подарил мне комфортабельный дом, и он думал, что я должна жить в нем с радостью. Я сказала так тихо, насколько могла, что мне жаль, ведь он скучал по мне, и он припомнил мне еще после обеда, что из-за того, что я шлялась где-то, обед был так плох.

(На обед, по правде говоря, был луковый суп с картофелем из нашего собственного сада, и к нему был подан прекрасный бифштекс и пироги с устрицами — не отваживаюсь спросить, где миссис Тигг достала мясо! И вдобавок к этому еще большой пудинг с ежевичным сиропом. Эдвард выпил почти целую бутылку бордо. Чего этот лживый самодовольный человек хочет, черт возьми!)

После кофе он сказал с досадой, что его собственных проблем недостаточно, а тут еще этот человек, Филип Флери, придет без приглашения, и чего ему надо, хотел бы Эдвард знать. Мы едва знакомы с этим Флери.

Я поднялась наверх, пожаловавшись на мигрень, и сижу в своей комнате, ожидая приезда Флоя, и, честно скажу, до смерти напугана при мысли о том, что может произойти.

Полночь

Мне чудовищно тяжело об этом писать, но я попытаюсь.

Флой был пунктуален, и его провели в рабочий кабинет Эдварда. Через некоторое время я спустилась к ним. Эдвард был очень удивлен: тебе незачем быть здесь, дорогая, это всего лишь бизнес, мужской разговор, поднимайся к себе.

Но я осталась, конечно, и слышала, как Флой выложил факты о рождении Виолы и Соррел и рассказывал о том, как они выдержали эти годы в Мортмэйне, а затем были похищены Данси для шоу уродов.

Эдвард пришел в неистовство и готов был выгнать Флоя вон: не понимаю, при чем здесь ты, как ты смеешь — но Флой только ждал, пока запал у Эдварда кончится и он замолчит, и затем сказал:

— Квинтон, бесполезно так себя вести. Я знаю, что ты сделал, и у меня есть доказательство. Ты продал собственных дочерей, и они жили в чудовищной нищете, и ты заставил поверить свою жену и всю семью в то, что они умерли. Ты даже организовал поддельные похороны — отвратительную пьесу слащавого пошиба! Скольким ты заплатил за участие, Квинтон? Я думаю, многим. Ты ведь знал, я полагаю, кроме всего прочего, что фальсификация похорон — преступление против закона?

Он взглянул на меня и, прежде чем Эдвард смог ответить, сказал с формальной вежливостью, которой я никогда от него не слышала прежде:

— Прости мне это, — затем вышел в холл и сказал кому-то, кто ждал там: — Входите, пожалуйста. Он здесь.

В дверях стояли двое — один в темном костюме, а другой в униформе полицейского констебля. Тем же глухим голосом Флой сказал:

— Арестуйте этого человека. Вы оперируете собственными судебными терминами, но в широком смысле речь идет о жульничестве, взяточничестве и незаконной торговле несовершеннолетними.

Они увезли Эдварда, чтобы посадить его в камеру, и завтра ему вынесут обвинение — несколько обвинений. Ирония в том, что маловероятно, что ему придется отвечать за то, что он дал близнецов под опеку Мэтта Данси как их законного опекуна: суд может признать за ним то, что он был в своем праве. (Ничто не может предотвратить продажу родителями детей в любое рабство; кажется, не так давно еще дети-трубочисты получали жалкие гроши.)

Полисмены объяснили мне несколько формальностей, но это выше моего понимания пока. Я поняла: Эдварда призовут к ответу за различные формы жульничества и мошенничества — организацию этих чудовищных похорон, дачу взяток нескольким лицам в больнице, где близнецы родились, и удивительный факт — взятки церковным властям.

Я знаю, что согласна со всем этим, и думаю, это справедливо. Но когда я думаю о том, что произойдет дальше… когда я думаю, что Виоле и Соррел, возможно, придется свидетельствовать в суде…

28 ноября 1914 г.

Все позади.

Сегодня утром Эдвард предстал перед судом, и его адвокат (который был шокирован и едва мог поверить, что все это правда) ходатайствовал, чтобы он был отпущен под залог.

Я сидела на галерее для публики — я надела толстую вуаль, которую надевала в Западной Эферне, и думаю, что никто не узнал меня. Эдвард казался маленьким и странно съежившимся на скамье подсудимых, как если бы кто-то проколол его толстой иглой и из него вытекло все эгоистичное самодовольство и напыщенность. Он был так бледен, что лицо его казалось серым.

Адвокат просил, чтобы его выпустили под залог в пять тысяч фунтов, и, на его взгляд, это всего лишь формальность, и, конечно, Эдвард предоставит залог. Судьи — их было двое, и они казались очень суровыми — стали шепотом совещаться. Я наклонилась вперед, пытаясь услышать, что они говорят, но не смогла. И тогда один из них сказал:

— Мы не склонны отпускать его под залог, поскольку нам кажется…

В это время Эдвард подался вперед, как если бы кто-то сильно толкнул его в спину. Бледность сменилась вдруг ужасной краснотой — его лицо стало темно-пурпуровым, и жилы на лбу натянулись, как веревки. Он потянул руку вперед, как бы в мольбе или для защиты, не в силах говорить, и затем вдруг упал на ограждение.

В эту ужасную минуту все замерли, и затем один из приставов подбежал к нему, и кто-то попросил принести стакан воды, и раздался приглушенный вздох, как будто паника пробежала по залу.

Я не представляла себе, что делать, но прежде чем я смогла что-либо придумать, пристав, который подошел к нему первый, склонился над Эдвардом и заглянул ему в лицо.

— Он в порядке? — спросил старший судья. — Это обморок?

Пристав поглядел на верхнюю скамью:

— Это не обморок, сэр. Он мертв.

И тогда я вышла через заднюю дверь и не помню каким образом приехала домой.

Клари, глупая девица, заливалась слезами весь вечер. Миссис Тигг только сказала:

— Все будет хорошо, мэм.

— Если бы я сказал, что мне жаль, я бы солгал, — такими были слова Флоя. — Я не могу лгать тебе, Шарлотта. Но мы соблюдем приличия, моя любовь.

15 декабря 1914 г.

Я соблюла приличия полностью, так же как и Флой. Было, конечно, посмертное вскрытие, и слово «апоплексия» было записано в свидетельство о смерти. Это

такое же слово, как и другие; я не знаю, умер ли Эдвард от страха бесславия и унижения, что ему грозило, или он умер от внезапного постыдного осознания того, что он сделал. Я пытаюсь верить последнему, но не уверена.

Похороны были, конечно, частными, и люди соболезновали мне, но с жадным любопытством, что я нашла возмутительным. Я не нуждалась в соболезнованиях, и я хотела бы чувствовать скорбь и потрясение от смерти Эдварда, но не могу. Я могу лишь думать о том, что он был виновен в этом чудовищном обмане и что он приговорил Виолу и Соррел к детству в Мортмэйне. Я постараюсь помочь им забыть это — они пока у Флоя, но когда он снова уедет во Францию, мы переедем в деревню и будем жить там тихо, пока эта война не закончится и пока я не смогу поговорить с врачами об операции. Это будет трудно и опасно, и я даже не знаю, возможно ли это, но я верю, что нужно попытаться.