Читать книгу "Слова, которые исцеляют - Мари Кардиналь"

Итак, я была очень возбуждена, когда пришла на концерт Армстронга, тем более что организаторы обещали джем-сейшн.

Армстронгу предстояло импровизировать на трубе, создать целое музыкальное произведение, в котором каждая нота, важная сама по себе, сыграет свою роль во всем музыкальном вечере в целом. Я не разочаровалась, атмосфера накалилась очень быстро. Создавалась прекрасная композиция. Нагромождение и аркбутаны джазовых инструментов поддерживали трубу Армстронга, создавали надлежащее пространство, чтобы композиция поднималась, опускалась и затем вновь взлетала вверх. Звуки, которые издавали инструменты, порой ударялись друг о друга, смешивались, подталкивали друг друга, создавая музыкальный фундамент, своего рода матрицу, из которой струилась точная нота, та единственная, следование звуковой траектории которой почти вызывало боль, столь незаменимы и строги были ее равновесие и продолжительность; она сводила с ума тех, кто следовал за ней.

Сердце мое забилось очень быстро и очень громко. Забилось так, что стало важнее музыки. Оно трясло мою грудную клетку, раздувалось, давя на легкие, в которые воздух уже не проникал. И в панике, что я умру там от этих спазмов, этого трепетания среди этих криков толпы, я убежала. Я выскочила на улицу как сумасшедшая. Была прекрасная зимняя ночь, холодная, люди прятались в своих домах, в тепле. Я бежала, а звук моего бега отдавался топотом в трубах магистралей, проспектов и улочек. «Я умираю, я умираю, я умираю».

Сердце отбивало темп быстро, сильно, отчаянно. Я помню цветущую камелию, ослепительную, с полностью распустившимися лепестками в бетонной вазе на углу какой-то улицы, непосредственно перед тем как я оказалась в туннеле у медицинского факультета. В моей памяти осталась красота этих густых лакированных цветов!

Я бежала, цветы уже остались далеко позади, и все же сердцевина одного из них, которую я видела лишь долю секунды, оставалось со мной, сопровождала мой галоп. Это впечатление было настолько спонтанным, насколько я была взволнованна, и настолько целостным, насколько я рвалась на части. Туннель был безопасен благодаря освещению, благодаря тому, что использовался множеством автомобилей, проезжающим по нему. Они ехали легко, пешеходы быстро двигались по тротуарам. В конце туннеля кокетливо блестела освещенная вывеска. Но ничто не могло успокоить мое сердце, и я продолжала бежать.

Добравшись до дома, вместо того чтобы сесть в лифт, я быстро взбежала по лестнице до пятого этажа, и только там перед дверью, отдав себе отчет, какую нагрузку я выдержала, я сказала себе: «Если бы у меня было больное сердце, я умерла бы, не сделав и десятой доли того, что сделала». Это рассуждение не успокоило меня. Я вошла в комнату и рухнула на кровать, чтобы унять одышку. Я была одна, с закрытыми глазами, ничто вокруг не имело значения, только мое сердце, которое колотилось и прыгало: «Я умру, я сердечница». А тревога, с которой я тогда встретилась впервые, полностью завладела мной, покрыла меня ледяным потом, охватила мои мышцы гротескной тряской, она, подлая, смеялась надо мной. Я позвала мать, которая спала в соседней комнате. Один раз, два. Уже не помню, сколько раз я ее звала, все громче и громче: «Мама, мама, мама!». Она вошла в мою комнату, неряшливо одетая, с отекшим от сна лицом. Ее шиньон распустился, растрепанные каштановые волосы спадали на плечи длинными зигзагообразными прядями. Я думала, что зрелище, которое она увидит, произведет взрыв, вызовет ужас в ее зеленых глазах, что она утонет в моем собственном страхе и составит мне там компанию: ее дочь в агонии, ее дочь умирает – в прямом смысле этого слова. Вместо всего этого она поправила свою одежду и прическу. Сочувственно посмотрела на меня, села на кровать, взяла мою руку в свою и так и осталась. У нее был такой вид, как тогда, когда она посещала кладбище, печально умиленная, удивительно удовлетворенная. «Это просто тревога, чепуха, не пугайся, ничего страшного, это нервное».

Мне не нравилось ее спокойствие, ее убежденность, ее смирение. Как могло быть чепухой то, что переживала я? Как могла быть чепухой обрушившаяся на меня волна липкой ядовитой жидкости, набитая жалами ядовитых змей, какими-то остриями, разлагающейся материей? Эта «чепуха» была, наоборот, чем-то очень существенным, я была уверена в этом, и, видя, что она относится к этому, как к мертвым на кладбище, я еще больше встревожилась. Я задыхалась. Воздух не проникал более в мои легкие, то немногое, что мне удавалось вдохнуть, издавало пронзительный, смешной звук.

– Я задыхаюсь, я умираю.

– Что ты, что ты, это нервное. Твой пульс учащен, но он ровный. Поверь мне, ты не умрешь.

Мне не нравились такие взаимоотношения. Я так искала ее нежности, ее внимания, столько ждала этого взгляда, который сейчас мягко скользил по моему лицу, моим темным глазам, кудрявым волосам, носу в форме картошки, рту, подбородку, а также моим широким плечам и крепкому телу. Она как будто знакомилась со мной и в то же время узнавала меня. Печальная и нежная встреча. Но я хотела не этого, не в такой ситуации. Этот взгляд я хотела бы почувствовать всем своим существом тогда, когда я ныряла, когда я бегала, когда я смеялась, когда удостаивалась лавровых веночков, мне хотелось, чтобы она гордилась мной. В ней должна была быть моя сила, а не недомогание и страх. Из того теплого внимания, из того «сговора», из той интимности, которые она дарила мне в ту ночь, я заключила, что в момент моего рождения она даровала мне смерть и что именно смерть, как ей хотелось бы, я должна была ей вернуть, что связь между нами, связь, которую я так долго искала, была – смерть. И это вызвало у меня ужас.

Дни после кризиса, хотя и были спокойными, тянулись, смешавшись с тревогой, с воспоминанием о ней, с наваждением увидеть, как она возвращается ко мне вновь. В сопровождении матери я побывала на консультации у одного врача. Он подтвердил то, что диагностировала она: «Это ничего, что-то связанное с нервами. У вас небольшая тахикардия. Можно с уверенностью сказать, что вы страдаете легкой формой аэрофагии». «Небольшая», «легкая». Какие ничтожные словечки! Но что могло быть хуже, чем то, что я перенесла? Можно ли вытерпеть большее? Существует ли более мучительное человеческое переживание? Они стали говорить о тяжелых случаях тахикардии и аэрофагии, встречавшихся в их медицинской практике. У меня пустяк по сравнению с теми несчастными. Они смотрели на меня с теплой иронией, легко похлопывали меня ладонью по щеке и по рукам: «Ничего нет, ей богу, вы молоды и здоровы». Доктор открылся мне, что он и сам изредка страдал аэрофагией, и поделился тем, что он предпринимал, чтобы быстрее от нее избавляться. Даже продемонстрировал это. Надо было сесть на четвереньки, легко приподнять одну или другую ногу в зависимости от того, что ты чувствовал, – что-то вроде собачки, справляющей малую нужду у фонаря. Цель была – вызвать выход газов, которые в слишком большом количестве давили на диафрагму и провоцировали ощущение удушья.

Они сыпали своими дружелюбными комментариями, расплывались в улыбках и украшали свои фразы словами «молодость», «любовь», «замужество». Я прекрасно понимала, что они хотели этим сказать, и стыдливо опускала глаза, пусть говорят.

Я думала, что пройденное мною в университете по психологии, особенно по психоанализу, а также два года физиологии нервной системы (в институте прикладной психологии) позволяли мне идентифицировать, позиционировать и понять себя. Я осознавала, что очень страдала из-за развода родителей, которые, по моим воспоминаниям, страшно ругались, пока отец не умер. Мне было известно, что бессознательно моя мать всегда укоряла меня в том, что я родилась. (Я действительно родилась, когда бракоразводный процесс шел полным ходом.) Я понимала, что по этой причине я совсем не знала своего отца. Мне было понятно, что их споры вызвали во мне такие осложнения, из-за которых моя сексуальность сильно пострадала. Я думала, что еще узнаю, почему и как она пострадала. Пока же я предпочитала оставаться целомудренной.