Читать книгу "Тютчев. Тайный советник и камергер - Семен Экштут"

Пожалование Тютчеву придворного звания совпало по времени с его отъездом в отпуск, в Москве он появился уже камер-юнкером — и наблюдательные современники чутко уловили в поведении Федора Ивановича заметный налет дипломатической фанфаронады. Обратимся к дневнику Михаила Погодина за 1825 год.

«20–25 июня. Мечет словами, хотя и видно, что он там не слишком много занимался делом; он пахнет двором. — Отпустил мне много острот. В России канцелярия и казармы. — Всё движется около кнута и чина. — Мы знали афишку, но не знали действия и т. п.

26 июня. Тютчев своими триумфами поселил во мне недовольность что ли?

17 сентября. Говорил с Тютчевым, с которым мне не говорится. Остро сравнил он наших ученых с дикими, кои бросаются на вещи, выброшенные к ним кораблекрушением»[65].

Даже искренне расположенный к Тютчеву автор дневника с большим трудом скрывает свое невольное раздражение: тютчевское остроумие нередко переходит в бахвальство, для которого, впрочем, у него были определенные основания. Судьба продолжала улыбаться моему герою. Она щедро расточала свои дары и не торопилась предъявить счет за свои благодеяния. Казалось, что так будет всегда: комфортабельная жизнь в Мюнхене, блага европейской цивилизации, возможность видеть мир и свободно читать любые книги, необременительные служебные обязанности, изысканное общество прелестных женщин и умных мужчин, искренняя привязанность красивейших женщин, поэтическое творчество — «вся эта жизнь, столь сладостная, столь полная ласки, столь обильная привязанностями и благоденствием»[66].

Но наступил декабрь 1825 года, а за ним и новое царствование. За несколько дней до восстания декабристов камер-юнкер Тютчев, находившийся в это время в отпуске, из Москвы прибыл в Петербург. (Отпуск был дан сроком на четыре месяца, но не отличавшийся дисциплинированностью чиновник только через восемь месяцев вернулся в Мюнхен.) Ни он, ни его старший брат не были членами тайного общества, однако их имена были упомянуты в доносе, который юнкер Артиллерийского училища Ипполит Завалишин 26 апреля 1826 года направил на имя императора Николая I. В дополняющей донос «Записке» от 25 июня доносчик утверждал, что братьям Тютчевым были известны замыслы декабристов, то есть формально их можно было привлечь к следствию за недонесение на злоумышленников. Следователи обратились за разъяснениями к находившемуся под следствием лейтенанту Дмитрию Завалишину, старшему брату доносчика. Лейтенант флота дал благоприятный отзыв о молодом дипломате: «Он совершенно немецкий Придворный, любящий этикет и в полном смысле слова Аристократ. Я одно смело могу подтвердить, что Федор Тютчев был весьма привязан к покойному Императору»[67]. К счастью для братьев, донос был подан слишком поздно: в это время следствие уже подходило к концу, и следователи, выполняя высочайшую волю, сознательно не хотели без особой нужды увеличивать число подозреваемых[68]. Если бы юнкер Завалишин подал свой донос тремя месяцами ранее, то Тютчевым, скорее всего, не удалось бы избежать ареста. Однако братья не только не были арестованы, но над ними даже не был учрежден «бдительный надзор», и донос никак не сказался на их судьбе.

В августе 1826 года, после того как Российская миссия в Мюнхене получит приговор по делу декабристов и другие материалы судебного процесса, возвратившийся к своему месту дипломат напишет, но так и не опубликует при своей жизни стихотворение «14 декабря 1825».

Вас развратило Самовластье, И меч его вас поразил, — И в неподкупном беспристрастье Сей приговор Закон скрепил. Народ, чуждаясь вероломства, Поносит ваши имена — И ваша память от потомства, Как труп в земле, схоронена. О жертвы мысли безрассудной, Вы уповали, может быть, Что станет ваше крови скудной, Чтоб вечный полюс растопить! Едва, дымясь, она сверкнула, На вековой громаде льдов, Зима железная дохнула — И не осталось и следов[69].

Написаны сотни томов о том, как при Николае I резко изменилась общественная атмосфера, но все они меркнут на фоне трех пушкинских строчек:

Он бодро, честно правит нами; Россию вдруг он оживил Войной, надеждами, трудами[70].

В это время Тютчев продолжал служить в спокойном Мюнхене, который постепенно превращался в заштатную европейскую столицу. И русская миссия в Баварии, и сам Тютчев волею судеб оказались в стороне и от двух войн, персидской и турецкой, и от надежд начала николаевского царствования, и от каких-либо значимых для Империи трудов. Кажется, что именно это и помешало Николаю I своевременно обратить внимание на молодого дипломата и дать ход представлениям его начальников: Тютчев продолжал переписывать в Мюнхене чужие депеши и был в стороне от большой политики. Но это всего лишь иллюзия. В книгах о царствовании Николая I очень мало сказано о тех изменениях, которые произошли в механизме бюрократического аппарата и были обусловлены нежеланием императора пускать молодежь во власть. Представления молодых чиновников к очередным чинам месяцами лежали без движения: прохождение документов по инстанциям намеренно затягивалось. Лишь 29 марта 1826 года Тютчев получил чин коллежского секретаря, на который, как мы помним, имел право с момента окончания Московского университета. И хотя чин был дан со старшинством с 25 февраля 1825 года, это уже никак не могло компенсировать фактическую потерю для карьеры трех лет службы[71]. 31 октября 1829 года Тютчев был пожалован чином титулярного советника со старшинством с 25 февраля 1828 года[72]. Князь Горчаков стал титулярным советником в 19 лет, а Тютчев — только в 26. По Табели о рангах этот статский чин соответствовал чину армейского капитана. В предшествующее царствование в таком возрасте можно было достичь гораздо большего. Впрочем, ни сам легкомысленный Федор Иванович, ни его более опытные непосредственные начальники не смогли своевременно оценить это немаловажное для судьбы карьерного дипломата обстоятельство.