Читать книгу "Милкино счастье - Лана Ланитова"

– Представляешь, от помощника губернского предводителя мне прислали письмо с нарочным, – молвил Краевский расстроенным голосом.

– Но я не слышала лошадей. Когда?

– Я взял письмо и уже отпустил его.

– Что за письмо? Покажите…

– Да, это было собственно не письмо, а записка. Она осталась там, на столе. Сейчас я тебе ее покажу.

Краевский сделал решительный шаг по направлению к двери, но остановился.

– Мой бог, Руфочка, я ведь её нечаянно сжег… Бросил сдуру в камин. Я тут разбирал свои бумаги, жег старые, – пояснил Анатоль, глядя на супругу невинным взором. – Я шляпа. Я и записку сжег вместе со всем ворохом… Вот черт!

– Не чертыхайтесь, безбожник. Вы опять мне лжете!

– Руфина, послушай себя сама. Послушай со стороны. Ну, что ты говоришь? Как я, отец семейства, могу лгать тебе и своим детям? – серые глаза Краевского увлажнились. – Мне невыносимо обидно. Обидно, что за подобный пустяк ты подвергаешь меня неверию и подозреваешь… В чем? В гнуснейшем пороке – во лжи!

Графиня молчала, плотно сжав губы. Правую сторону её щеки охватил нервный тик.

– Ты же обещал быть с нами все лето…

– Обещал, конечно, обещал. Я мечтал об этом, поверь. Но так сложились обстоятельства. Я должен подготовить документы к открытию сиротского приюта. Сроки поджимают, Руфина. Надо набрать попечительский совет, рассмотреть кандидатуры педагогов. Там планируют открыть ремесленное училище, при приюте. И на всё про всё у нас лишь три месяца.

В этот вечер Краевский еще долго уговаривал свою супругу. Он, как всегда, объяснялся убедительно и красноречиво. Она в ответ плакала, укоряла его в неверности. Он уверял ее в обратном. Молил о пощаде. Приводил в доказательство важные аргументы, называл всем известные дворянские фамилии. И даже рассказал пару сплетен из кулуаров Земского собрания. Сделав пояснение, что может лишиться карьеры и общественной должности, если не выполнит свой служебный и государственный долг.

– Так что, дорогая моя Руфина, сейчас без почетного положения в обществе даже с деньгами можно остаться за «бортом». А при этом ни одно, уважающее себя семейство, более не пригласит нас к себе в дом. Быть богатым парвеню[8] модно, но не почетно. Связи, дорогая моя, почетные обязанности члена Губернской земской управы и, конечно, титул – делают из меня того гражданина и мужа, каким ты нынче можешь гордиться. И дай бог, чтобы и наши дети точно так, как и ты, могли еще долго гордиться своим отцом! А для этого, дорогая, надо работать. Работать, не покладая рук! – этой важной тирадой он разразился в довершении всей хитроумной басни. И даже сам поразился тому, насколько ему удалось выглядеть убедительным. Он посмотрел на свое отражение в зеркале, висевшем в комнате супруги, погладил модную бородку и остался вполне доволен собой.

Наутро экипаж уже вез его в город.

Надо ли говорить о том, что никаких записок от помощника губернского предводителя Краевский в тот день не получал. Да, он состоял на службе, но служба эта имела такой необременительный характер, что лучше и выдумать невозможно, если у тебя есть состояние, и ты не нуждаешься в деньгах. Службу Краевский посещал крайне редко. Его, словно свадебного генерала, посылали в основном на торжественные мероприятия, выпускные экзамены, губернские совещания и не более. В любую минуту он мог отказаться и от этой нагрузки.

Мог, но не хотел. Служба в отделе образования Губернской земской управы служила для него тем прикрытием, которым он пользовался регулярно для обмана своей нелюбимой супруги.

Куда же так спешил господин Краевский? Куда он бежал от собственного семейства? О, цель побега сводила его с ума все последние недели. Она не давала ему покоя ни жарким днем, ни маятными июньскими ночами. Мерзавцы-соловьи довершали сие жуткое безобразие, внося в душу смятение и неубывающую тоску. Эту тоску он не мог умалить ни вином, ни карточной игрой, ни чтением книг. Его сердце разрывалось от… любви.

Он увидел ЕЁ впервые на выпускном экзамене, в гимназии. Краевский скучающим взором рассматривал поток зрелых и не очень выпускниц. Несколько гимназисток были вполне недурны собой, а в остальном это были обычные серые мышки, на статях и ликах которых, не мог зацепиться его скучающий и капризный взор.

И вдруг вошла ОНА! Её звали Людочкой Петровой. Да, вот так просто и незатейливо – Людмилой Петровой. О, боги! Про себя он сразу окрестил ее Милочкой. Он почти не слушал, на какой вопрос отвечала эта потрясающе красивая девушка. Ее нежное лицо, пленительная улыбка небольших полных губ, блеск жемчужных зубов, карие глаза со стрелами длинных ресниц, тонкая шейка, высокая грудь, осиная талия и движения – легкие движения, похожие на движения грациозной лани. О, как волнительно она смущалась, как алели ее матовые щечки… Ему казалось, что он где-то ее уже встречал. Казалось, что он был с ней знаком. Казалось, что знает ее уйму времени. Но где? Откуда? Он совершенно не мог этого вспомнить. Он, словно бы узнал ее, но память отказывалась подсказать детали и обстоятельства их прежней встречи.

«Может, я видел ее во сне? Как сказал поэт, как мимолетное видение? Бог мой, что со мной?» – пытался рассуждать Краевский.

Увидев ее, он потерял всякий покой. Он уехал из дома в трактир и пригласил к себе в номер сначала одну даму вольного поведения, потом сразу двух. Он хотел избавиться от жестокого наваждения. Но все было напрасно. Своим бурным темпераментом и склонностью к плотским изыскам он измучил вконец всех трех дам, но так и не насытил ни свою извращенную плоть, ни пытливый и страждущий дух. Ему была нужна ОНА.

Потом он долго курил и думал о том, как заполучить себе в любовницы именно Людочку. Да, мог ли он сделать это? Разыскать ее в отеческом доме, объясниться и дать ей содержание? Нет, подобные действия бы привели к ужасному скандалу. Девушка была юна и невинна. Ей надо было выходить замуж. Он мог быть жестоко разоблачен. Но что было делать? Эта мысль не давала Краевскому ни малейшего покоя. Он снова и снова пил вино, курил сигару за сигарой и много мечтал о ней. Его бурное воображение, обогащенное свободной философией и литературой в стиле Рабле, Бальзака и Мопассана, а также взбудораженное скандальными и запрещенными романами Маркиза де Сада, подкидывало ему невыносимые по своему накалу и совсем непристойные картины. Он сам не знал, чего ему хотелось более – защищать и лелеять это нежное создание или жестоко развратить её…

Ни одна женщина доселе не вызывала в нем такую неистовую бурю похоти и вместе с тем трепетной, почти отеческой нежности. Он хотел мучить ее и ласкать, ласкать и мучить. Владеть ею полностью и без остатка. И любить… любить… Любовь заполнила собою все пространство. Весь его мир.

Когда он вернулся из трактира, то был практически болен. Супруга, находящаяся в положении, прогнала его из своей спальни, дабы он не заразил ее непонятной инфлюэнцей. Был вызван доктор, который, к слову сказать, выписал Анатолю лишь успокоительное и уехал. Но Анатоля не могли успокоить ни гофманские капли, ни валериана. Он раздумывал о том, как увидеться с этой юной цирцеей, навсегда покорившей его сердце.