Читать книгу "Искусство частной жизни. Век Людовика XIV - Мария Неклюдова"

Эта вполне реальная политическая и культурная общность формируется в процессе самоописания, сперва устного (беседы при урбинском дворе), затем письменного («Придворный»). Его основой служат не общие воспоминания — кстати, когда Кастильоне публикует свой труд, вспоминать об этих урбинских вечерах уже практически некому, — а общий вымысел. Грубо говоря, участники разговора не конструируют историю, а сочиняют коллективный роман. Они не рассказывают о деяниях своего героя, поскольку жизнь при дворе означает относительную бездеятельность. Их интересуют его «нравы» в широком понимании этого слова, или, если угодно, его психология. Здесь опять-таки будет уместно вспомнить «Принцессу Клевскую» госпожи де Лафайет, справедливо считающуюся одним из первых психологических романов. Не случайно, что его действие почти полностью сосредоточено в пространстве двора, которое в силу своих особенностей побуждает героев к интерпретации поступков окружающих и к самопониманию.

Таким образом, если ученые собеседники Цицерона, о которых шла речь выше, конструировали особый тип «воображаемого сообщества» из книг и их читателей, то участники урбинских бесед создавали новую социокультурную общность, нарративизируя собственное существование. В обоих случаях расширение ролевого репертуара происходило через посредство литературы. Именно этого элемента олитературивания социальных отношений госпожа де Рамбуйе не могла найти при французском дворе.

Придворное общество французского образца

В XVI — первой половине XVII в. французский двор не имел постоянного состава и не был связан с определенным образом жизни. Как пишет историк Жан-Мари Констан, пребывание при дворе было обязательным для нескольких групп людей: во-первых, для членов королевской семьи, включая ее боковые ветви. Во время правления Людовика XIII отсутствие при дворе его брата, Гастона Орлеанского, было признаком неповиновения, возможно, мятежа. Во-вторых, при дворе собирались «друзья» короля, то есть те, кто поддерживал королевскую власть в ее борьбе с непокорной аристократией. Генрих III первым начал приближать к себе не представителей высшей знати, а дворян, пользовавшихся уважением и весом в своих провинциях, на верность которых он мог рассчитывать. Из них, в сущности, складывалась верхушка управленческого аппарата. Так, гасконец д’Эпернон, пользовавшийся полным доверием короля, практически исполнял обязанности первого министра. Возвышение кардинала де Ришелье происходило по такой же схеме: сначала ему удалось завоевать доверие королевы-матери, затем стать посредником между ней и сыном — и в итоге доказать свою безусловную верность Людовику XIII. В-третьих, при дворе должны были находиться кавалеры и дамы, исполнявшие придворные должности.[35]

Религиозные и политические смуты конца XVI в., усугубленные династическим вопросом, поставили королевскую власть перед необходимостью ослабить военную и правовую мощь крупного дворянства, во многом сохранявшего средневековую независимость. Как подчеркивал Норберт Элиас, узаконив практику продажи должностей, Генрих IV сделал важный шаг к усилению позиций богатых слоев третьего сословия.[36] Из его рядов начало формироваться так называемое «дворянство мантии»: целый ряд судейских, муниципальных и финансовых должностей был сопряжен с получением личного дворянства. А поскольку они зачастую передавались от отца к сыну, то в пределах двух поколений и такое дворянство становилось наследственным. Уже во второй половине XVI в. этот финансово благополучный и хорошо образованный слой, воспитанный на изучении римского права, показал себя сторонником укрепления государственной власти. Неудивительно, что французские короли искали в нем союзника в борьбе с еще не слишком покорным родовым дворянством. Наиболее последовательно эту политику проводил Людовик XIV, следивший за тем, чтобы ключевые посты в государстве занимали люди незнатного происхождения, которые, в отличие от аристократии, были влиятельны не сами по себе, а благодаря полученной должности и милостям короля.

Продвижение «дворянства мантии» помогло королевской власти создать новый аппарат управления, постепенно монополизировать фискальные функции и утвердить свое исключительное право на законное насилие. Однако, ограничивая сферу компетенции «дворянства шпаги», государство ни в коем случае не стремилось к его сословному умалению. Оно было необходимо и в качестве военной силы, и в качестве естественного противовеса амбициям «дворянства мантии». Что касается королевского двора, то он брал на себя функции арбитра между двумя противоборствующими группами, на самом деле искусно ими манипулируя. Эту специфическую политическую конфигурацию Норберт Элиас назвал «придворным обществом». Такое определение имеет двоякий смысл: с одной стороны, придворный круг являлся самостоятельным социокультурным явлением и мог быть рассмотрен как сообщество особого рода. С другой — речь шла о таком типе общества в целом, чьей отличительной чертой являлось наличие двора (чтобы избежать путаницы, назовем его «обществом двора»). Иными словами, по отношению к Франции XVII в. мы вправе говорить об «обществе двора», точно так же, как по отношению к современности мы говорим об «обществе потребления».

В политическом отношении «общество двора» можно считать одной из предпосылок успешного существования абсолютистского государства. Соперничество между двумя частями высшего сословия не позволяло им контролировать королевскую власть (как, скажем, это происходило в Англии). Напротив, чем сильнее было напряжение между ними, тем самодержавнее становился монарх, превращаясь в подлинное средоточие власти. Степень могущества подданного определялась уже не его собственными качествами (родовитостью, богатством и пр.), а близостью к королю. Эта центростремительная конструкция власти служила своеобразной ловушкой для придворных. Как уже было сказано, французские короли, и в особенности Людовик XIV, предпочитали не доверять важные государственные посты родовитому дворянству. Но отлучение аристократии от высоких должностей было чревато мятежами знати, еще в первой половине XVII в. представлявшими серьезную опасность для королевского могущества. Поэтому Людовик XIV стремился удержать ее при дворе, где она представляла несравненно меньшую угрозу, нежели в своих землях, где каждый влиятельный род располагал разветвленной системой местной поддержки. В качестве приманки здесь выступала возможность «естественной» близости к власти, обусловленной сословным принципом, согласно которому король являлся первым дворянином, то есть природным предводителем и членом дворянского сообщества. Однако Людовик XIV, не оспаривая желание аристократии видеть в нем «первого среди равных», всячески подчеркивал и усиливал не единство дворянского сословия, а его сложную иерархическую структуру. Для этого ему был необходим этикет, делавший зримым различие среди титулованных особ. К примеру, как писал в своих мемуарах герцог де Сен-Симон:

Перед дамами он [король] сразу же снимал шляпу, но только на большем или меньшем расстоянии; перед титулованными особами приподнимал ее на несколько секунд; с простыми дворянами, кем бы они ни были, довольствовался тем, что подносил руку к ней; при встрече с принцами крови он снимал ее…[37]