Читать книгу "Неоконченная хроника перемещений одежды - Наталья Черных"

Никита возник в жизни как великолепное дождевое облако и очень скоро ушел. Все остальное время было антициклоном. До него и после. Удивлялась сама себе: неужели однолюб? Как оказалось, да. Но рассказ и о любви к Черкизону. У них общий масштаб: у Никиты и Черкизона. Хотя к Черкизону Никита никак не относился. Если все же постараться установить отношение, то косвенное.

В один из первых осенних, но еще теплых и оттого душноватых дождливых дней мы с Лялей и Сериком, братушкой Никиты, оказались на Черкизовском рынке. То есть это они шли на Черкизовский. С ними доехала на метро, а потом испугалась и затормозила сразу возле метро. Будто предчувствовала, что на Черкизовском найду свою судьбу. Не потому, что мне придется там торговать или жить. Не потому, что там найду пылкого вечного любовника. Вообще – нипочему, если есть такое слово.

На мой глаз, зачем и почему – вредные вопросы. Их нужно задавать только издевательски. Симпатия не подсказывает этих вопросов. Можно увести кого угодно за доверчивую руку в дебри симпатической критики, но не пойду. Потому что тупа и ограниченна. Потому что провинциалка. Потому что невоспитанна. Потому что хамка. Не для себя, конечно.

Черкизон никого хамом не называл. Он знал, что такое бани хамам.

Забегая вперед, скажу, что Черкизовский стал на короткое время той тонкой пленкой, на которой все, что во мне было плотного и важного, отобразилось. Так на фото остаются малейшие частицы жира.

Итак, Ляля и Серик вышли из метро «Черкизовская». Шла с ними, но их аппетитного настроения не разделяла. Была даже в некотором опьянении. До самого Черкизовского от метро тянулся спонтанный, как и всё в те годы, рынок. Настоящая барахолка с вещами не самого последнего качества. Уже привыкла к платьям за тридцать пять рублей, сандалиям за восемнадцать. Но здесь были новые цены, новые модели и новые отношения. На меня продавщицы даже и не смотрели. Это было очевидно, что перед ними не покупатель одежды или обуви. Однако Ляля как раз пришла сюда в надежде «переодеться», и Серик собирался ей в этом помочь. Серик тоже кое-что хотел себе присмотреть.

На повестке дня была обувь. Среди вразброс, но тем не менее организованно стоящих ящичков и столиков был один, по виду, кажется, не самый выпендрежный. Но Лялин глаз, уже настроенный на все лучшее, ухватил приметы качества. Это была добротная кожаная турецкая обувь. Среди прочего – носатые ботиночки на каблучке сантиметров пять, покрытые лаком под рептилию. Ботиночки стоили пятьсот рублей. Для меня – цена аховая. На лотке едва зарабатывала пять тысяч за день, а работать могла от силы два дня в неделю.

На Ляле была довольно понтовая кожаная курточка (на мой взгляд, она ее безобразила тем, что утяжеляла), винтажные сережки и в меру подкрашенное, очень юное личико – как дополнение к одежде. Продавщица обуви (анилиновая помада и анилиновые тени), улыбнувшись, показала, где можно ботиночки примерить.

– Идем, ты мне поможешь, – сказала Ляля и оставила возле столика небольшую сумочку. Мы зашли за местный, довольно глухой угол. Тогда Ляля тихо сказала:

– А теперь уходи. В метро или куда. Лучше так, чтобы видели, что ты ушла.

Не сразу поняла, что происходит. То, что сумка оставлена только для отвода глаз, а целью примерки будет похищение ботиночек, сообразила только спустя пару часов. В тот момент поняла только, что нужно делать, что говорят. И, загипнотизированная Лялиными словами, ушла.

Действительно, Ляля оставила пустую сумочку, в которой ничего ее собственного не было. Сумка была добыта таким же способом и служила реквизитом. Уже не увидела, как Ляля надела понтовые ботиночки и ловко смылась. А хотелось бы посмотреть. Потому что чулки на Ляле всегда были отличные, и она очень приятно встряхивала волосами, снимая обувь. Серик Лялю прикрывал. Постоял сколько-то возле дамы, померил пару обуви, угостил хорошей сигаретой и мягко ушел прочь. О нем Ляля со смехом мне рассказывала:

– Люблю смотреть, как Сережа переодевается в бутиках. Прикольно. Вышел в новом, а никто и ничего не заметил!

В тот день повернула в метро. На Черкизовский не пошла. А зря. На метро доехала на другой конец города, в глубину Измайлова. Предстояло свидание с веселыми торчками, один из которых совсем недавно вышел, понятно – откуда. Нос был мокрым, ноги слушались неважно, боль в суставах усиливалась. Никита вспоминался поминутно.

То была аккуратная и очень потертая, безлико и почти медицински опрятная хрущевская двушка, где на кухне постоянно варили раствор опиума. На зиловской плитке, небольшой, но в четыре конфорки, под самодельной вытяжкой. Шкафа под раковиной не было, так что сантехнические конструкции были скрыты бутылками с растворителем и спиртным. В мусорном ведре иногда замечались бинты в желтых пятнах. Обычно вываренные использованные бинты осторожно сжигали вне квартиры, это было отдельное и требующее полного внимания действие. Стулья и стол напоминали о столовой, да это и была своего рода столовая. У меня был грамм, купленный у одного из этих ребят.

Готовить раствор не умела, да и не хотела учиться. Прием вещества был скорее ритуалом. Когда поняла, что наиболее простой и доступный для меня способ приема уже необходимого лекарства – не в обществе Никиты, а в обществе вот этих его знакомых, почти расстроилась, но не сильно. Значит, так нужно для сохранения Никиты. Ребятки на меня косились подозрительно. Иногда читала им свои стихи и рисовала их, а портреты оставляла. Они считали меня немного сумасшедшей, чужой, но тонкой и забавной. Потому были сравнительно аккуратны, пока их не начинало нести. Хозяину квартиры Вове, стильному невысокому красавчику, было лет тридцать. Он называл Лялю сестрой, красовался знанием понятий и второй, довольно короткой и легкой, ходкой. Ему пока везло, и всем, кто с ним, вероятно, тоже – его странным везением. Он и приготовил тогда раствор.

– Понимаю все, – сказал Вова, поставив меня и удостоверившись, что не передознулась, – но не понимаю одного. Вот ты молодая красивая баба. И зачем тебе все это?

Опиум начинался мягкой и чуть прохладной волной, очаровательным головокружением с зачатками теплой тошноты. Волна примиряла со всем, что есть в мире. Даже с тем, что Никита никогда не будет меня любить. А потом во всем теле разворачивалась животная тошнота, и это была самая тяжелая часть ритуала. Тошнило иногда по полдня, волнами. Но и действие опиума длилось не один день. Когда оно заканчивалось, подступала тревога, с которой справиться было трудно. Вот тогда снова покупала граммы. И ехала сюда, к Володе.

– Мне открылась моя судьба, – дурацкий ответ сам упал с языка, – и я следую ей.

– Слишком умна, наверно, – Володя посмотрел сожалительно.

Затем поставился сам, переждал первый приход и сказал:

– Вот я не люблю работать. И не работаю. А чтобы жить, не работая, вот эту отраву принимаю. И все вокруг нее уже закручено. На герыч пока не хочу переходить, больно сладкий он. Я не работаю. А ты работаешь?

– Да, я работаю. И мне нравится эта работа. Только спина болит. И ноги, особенно колени, ноют в конце дня. А так – я с людьми, не каждый день, и голова моя свободна для творчества.