Читать книгу "Я везучий. Вспоминаю, улыбаюсь, немного грущу - Михаил Державин"

Мама мне рассказывала, как Борис Васильевич Щукин, училище имени которого я впоследствии окончил, еще до войны носил меня на руках в доме отдыха на Пахре. Там же был и пионерский лагерь. Молодые, впоследствии знаменитые актеры вахтанговского театра работали у нас пионервожатыми. Целыми днями мы бегали, ловили рыбу в Пахре, с тех пор я еще больше полюбил рыбалку. Время было сказочное. И, надо сказать, сытное, несмотря на послевоенные трудности. У нас было подсобное хозяйство, в котором мы выращивали огурцы, редиску, лук, морковь… Сами пололи все грядки. У всех было тогда какое-то приподнятое настроение, люди излучали оптимизм. Все жили с ощущением того, что уж теперь-то все будет очень хорошо.

Когда у нас еще не было своего дачного участка, мои родители снимали дачу на лето. Туда тоже приезжали их знаменитые друзья. Как-то Борис Владимиров и Вадим Тонков, артисты, которые играли популярных старушек — Авдотью Никитичну и Веронику Маврикиевну, — привезли с собой невысокого человека в плаще и кепке. Вскоре мы — и гости и хозяева, и взрослые и школьники — решили поиграть в футбол против деревенской молодежи. На ворота встал тот самый элегантный дядя в кепке. В нападении и защите играли Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична. Я играл за противоположную команду и забил красивый гол. Тогда Борис Владимиров (Авдотья Никитична) вдруг провозгласил: «Михал Михалыч забил гол лучшему вратарю мира». Ребята все насторожились, а Владимиров продолжал: «В наших воротах стоит Лев Иваныч Яшин». Это было невероятно!

* * *

Арбат был тогда «режимной» улицей. Сам товарищ Сталин ездил по Арбату из Кремля на свою ближнюю дачу в Кунцево. И на этой улице, и в окрестных переулках стояли так называемые «топтуны» — переодетые агенты Министерства государственной безопасности. Мы с мальчишками их сразу узнавали, потому что они были все в одинаковых синих пальто с котиковыми воротниками, в теплых ботах и с телефонами спецсвязи. И когда по Арбату проезжала вереница правительственных «Паккардов», которая двигалась по нынешним меркам очень медленно, хотя и с каким-то невероятно могучим гудком, похожим на многократно усиленный голос кукушки, — мы выскакивали из школы, размахивали руками, кричали: «Ура товарищу Сталину!» — в полной уверенности, что и он нас увидел, и мы его разглядели. Его охранники, по-моему, всех нас уже знали в лицо, поэтому никаких конфликтов между нами не случалось.

В послевоенное время все жили достаточно скромно, но старались вместе отмечать все праздники, устраивали детские вечера, новогодние елки, как я уже говорил. Все зимние каникулы мы, дети, свободно курсировали по всем квартирам дома — сегодня у Державиных, завтра у Двойниковых, послезавтра у Журавлевых. Актер Театра имени Евг. Вахтангова, впоследствии знаменитый чтец, народный артист СССР Дмитрий Николаевич Журавлев жил со своей супругой и двумя дочками, Машей и Наташей, в маленькой квартирке на первом этаже. У Журавлевых были самые интересные елки. Там, кстати, я и познакомился с Шурой Ширвиндтом. Мне было тогда 11, а ему уже 13 лет. Он мне казался уже недостижимо взрослым, тем более что Шура пил настоящее шампанское, а я — все еще лимонад.

Помню школьника Андрюшу Миронова. Мария Владимировна и Александр Семенович — родители Андрея — хорошо знали моего отца. Они приходили вместе с Андреем на спектакли вахтанговского театра. Андрей был на целых пять лет младше меня, поэтому мы с ним теснее сдружились уже в Щукинском. Я учился на последнем курсе, он — на первом. Я играл дипломные спектакли, а он вместе с другими студентами-первокурсниками помогал нам ставить декорации. Шура Ширвиндт к тому времени уже окончил училище. Я видел его знаменитые отрывки из классических пьес, в которых он блестяще двигался и фехтовал. Сразу после окончания училища он стал в нем преподавать, но не актерское мастерство, а именно сценическое движение и фехтование.

Как я уже говорил, совсем рядом со школой и моим домом располагалось Театральное училище имени Щукина. Мне ничего не оставалось, кроме как перейти в соседний подъезд и выучиться на артиста. Хотя с раннего детства я частенько брал карандаши, а затем и кисти в руки. Я даже походил в художественную школу. Кстати, эти занятия потом мне очень помогли и в актерской профессии — я делал смешные гримы. До сих пор иногда люблю запечатлеть какой-нибудь пейзаж. Просто для души. И папе нравились мои работы. Папе хотелось, чтобы я стал художником.

Мы были как раз в Плескове, когда умер папа. В том самом доме мельника, в котором мы снимали комнату. Папа заболел накануне своего дня рождения — 25 июля. Стояла страшная жара, страшная… А у папы, видимо, уже тогда было воспаление легких, потому что он тяжело дышал и тихо-тихо говорил. У него почти пропал голос. И вот он говорит маме: «Ирок, я пойду выкупаюсь». То есть в речке Пахре, а Пахра эта метров пятнадцать от дома, если не меньше. Мама говорит ему: «Мишенька, не надо, ты кашляешь, ты простужен». Папа в ответ: «Ну невозможно… Я пойду окунусь, а то очень жарко». И мама ничего не смогла поделать, не смогла его отговорить.

Папа пошел, окунулся, а потом нам говорит: «Ребят, принесите мне стульчик». Возле дома возвышался холм, поросший лесом, мы его называли — гора. В принципе, это была не гора, а просто кусок леса, который высился над домом. Наш дом находился на берегу реки. Когда-то берега Пахры были, видимо, размыты, и наш хозяин построился под этой горой, как мы ее называли. «Пошли на гору». И вот папа, выйдя из реки, нас попросил: «Ой, ребят, поставьте мне стул под горой за домом. И принесите мне книжку Толстого». Он начал перечитывать «Войну и мир». Мы поставили стул и принесли ему книгу. Он сидел, читал…

Это было 25 июля, день его рождения, святой для нас день. И мама что-то там устроила, какой-то стол… Но папе стало совсем плохо. И мама говорит мне: «Мишк, сбегай в дом отдыха, попроси, чтобы пришел профессор Шнейдер, он там отдыхает, попроси, чтобы он пришел, прослушал папу». И я побежал в Плесково, в дом отдыха, привел этого профессора Шнейдера. Тот папу послушал, о чем-то они долго-долго разговаривали. Через пять дней папы не стало.

Вспоминает Анна Михайловна, сестра автора:

«Помню, мы с мамой вдвоем вышли в сени, потому что там стояли керосинки, на них готовили (не было тогда ни электричества, ни газа, у нас были коптилки еще). Вот мама мне и сказала: «Анечка, пожалуйста, помоги мне принести из сеней продукты». Я выхожу — ну что мне, тринадцать лет, — а она стоит там, плачет. Я говорю: «Ма! Что случилось?» И она, вытирая слезы, говорит мне тихо-тихо: «Приготавливайся жить без отца». Представляете?… И продолжает: «Только ни слова ни Таньке, ни Мишке. Ни тем более папе. Делаем улыбки и входим в комнату».

Папа умер, когда мы спали, это была глубокая ночь. Накануне, 29 июля, вечером уже, перед сном, мама нам говорит: «Я завтра еду в Москву за продуктами, в Плескове будет грузовик». А мы вдруг в каком-то порыве кинулись ее целовать перед этим расставанием. И папа обиженно-обиженно вдруг говорит: «А что же вы меня-то не поцелуете?» Мы кинулись к нему, тоже целовали, правда, более дежурно.