Читать книгу "Как я стал знаменитым, худым, богатым, счастливым собой - Эрик Вейнер"

Я встретил британку, живущую в Швейцарии, которая неоднократно нарушала швейцарские правила. Как-то раз она пришла домой с работы поздним вечером с парой коллег, и они пропустили несколько бокалов пива. Ничего экстраординарного, просто разрядка после тяжелого рабочего дня. На следующий день она нашла записку, прикрепленную к двери.

«Пожалуйста, — гласила она, — не надо смеяться после полуночи».

Оставьте свой автомобиль грязным в Швейцарии, и кто-нибудь обязательно приложит к нему записку «Пожалуйста, помойте машину». И никакого забавного «помой меня», как обычно иронизируют американцы. Швейцарцы, лишенные иронии, имеют в виду именно то, что говорят. Если вы ошибетесь, сортируя свой мусор, какой-нибудь любопытный сосед обязательно найдет посторонний предмет и вернет его к вашему порогу с отрывистой запиской. Это не просто государство нянек. Это государство супернянек.

В Швейцарии все регламентировано, даже анархия. Раз в год, на праздник Первого мая, анархисты разбивают пару витрин. Это всегда происходит в одно и то же время. Как-то раз один швейцарец в редкую минуту проблесков юмора заметил: «Да, у нас есть анархия. После обеда».

Давайте подсчитаем, что у нас есть. Швейцарцы — невеселый, подозрительный народ. Все работает хорошо, зависть отсутствует, но за свою цену: за вами постоянно наблюдают, отслеживают, судят. Где же счастье?

— Все просто, — отвечает Дитер. — Природа. Мы, швейцарцы, очень сильно связаны с ней.

Я удивлен не столько самому заявлению — я видел множество любителей деревьев и даже сам одно время к ним принадлежал, — но тому, кто это говорит. Дитер — почтенный горожанин, и вы не найдете в его теле хрустящей кости.

Но он прав. Швейцарец, независимо от того, насколько он космополитичен и, казалось бы, удален от своей естественной среды обитания, никогда не теряет свою любовь к земле. Даже миллиардеры в Швейцарии в душе считают себя альпинистами.

— Вы не можете понять швейцарцев, не побывав в Альпах, — говорит мне Дитер.

Так что я еду туда.

Сюзан и я приезжаем в типичный альпийский город Церматт. Электронное обращение приветствует вас на японском и четырех других языках.

Маленькие электромобили носятся по всему городу. Обычные автомобили запрещены экологическим регулированием, которое швейцарцы с удовольствием взяли на вооружение для того, чтобы защитить свои любимые Альпы.

Мы садимся на канатную дорогу, которая везет нас на вершину горы, примыкающей к знаменитому Маттерхорну. Сейчас все еще лыжный сезон, и все (кроме нас) одеты в модные лыжные костюмы. В основном это пожилые люди, бодрые и состоятельные.

Самое лучшее, что есть в этой горной местности, как я понимаю, — это свет. Оттенки и интенсивность света постоянно меняются, по мере того как солнце скользит по пикам гор. Итальянский художник девятнадцатого века Сегантини однажды сказал, что люди гор видят солнце как огненный шар, полный силы и энергии, в то время как жители равнин знают только усталое и пьяное солнце.

Наконец мы достигли пика — 12,763 фута. Знак сообщает нам, что это «самая высокая горная вершина Европы, до которой можно добраться по канатной дороге».

Окружающие условия немного сбивают наш приключенческий настрой. Идет небольшой снег. Видно небольшие деревянное распятие, немного странное в светском государстве. Внизу два слова: «Будьте человечнее». Чувство спокойствия захлестывает меня, чувство настолько необычное, что я удивлен ему. Я не признаю его. Но нет никаких сомнений в том, что оно есть. Я спокоен.

Натуралист Э. О. Уилсон дал определение этому теплому, размытому чувству, которое я испытываю: биофилия. Он определил его как «врожденную эмоциональную принадлежность человека к другим живым организмам». Уилсон утверждал, что наша связь с природой глубоко укоренилась в нашем эволюционном прошлом. Эта связь не всегда действует положительно. Возьмите, например, змей. Шансы встретиться со змеей, не говоря уже о смерти от змеиного укуса, чрезвычайно малы. Тем не менее исследования показали, что люди боятся змей больше, что автокатастроф, убийств или любых других куда более правдоподобных способов, которыми мы могли бы встретиться со смертью. Страх перед змеями живет на уровне самых примитивных инстинктов. Страх шоссе Лонг-Айленда на этом фоне совсем незначителен и появился куда позже.

С другой стороны, биофилия, как ее называет Уилсон, также объясняет, почему мы воспринимаем природные пейзажи с таким спокойствием. Это в наших генах.

Именно поэтому ежегодно зоопарки посещает больше людей, чем все спортивные мероприятия, вместе взятые.

В 1984 году психолог Роджер Ульрих изучал пациентов, восстанавливающихся после операции на желчном пузыре в больнице Пенсильвании. Некоторые пациенты находились в палате с видом на кроны лиственных пород деревьев. Другие были помещены в палаты, окна которых выходили на кирпичную стену. Ульрих описывает результаты: «Пациенты палаты с окнами на деревья восстанавливались после операций в куда более короткие сроки, от них было меньше негативных комментариев и замечаний медсестрам, и, как правило, среди этих пациентов наблюдалось куда меньше послеоперационных осложнений, таких как постоянные головные боли и тошнота, требующих дополнительного приема лекарств. Кроме того, пациенты из палаты с видом на стену требовали больше инъекций сильнодействующих обезболивающих».

Последствия этого исследования значительны. Близость к природе не только дает нам теплое ощущение причастности. Это реально влияет на наше физическое состояние. Это гигантский скачок к пониманию того, что близость к природе делает нас счастливее. Вот почему даже самые простые бизнес-центры, как правило, включают парк или атриум (понимая, очевидно, что счастливый сотрудник куда более продуктивен).

Биофилия не влияет на стратегическое управление. Она апеллирует к куда более глубокой и общечеловеческой склонности — эгоизму. Она говорит, по сути, что следует защищать окружающую среду, потому что она делает вас счастливее. В такой стране, как США, где слово «счастье» фигурирует во всех основополагающих документах, экологам стоило бы уже давно вцепиться в идеи биофилии.

И я, конечно, не мог оставить ее без внимания. Я чувствую, как я парю над долиной. Я читаю другой знак: «Велики дела Господни», — и я ловлю себя на том, что ощущаю тихое согласие. Я чувствую легкость мысли и слышу щебечущую мелодию. Неужели я получаю трансцендентальный опыт?

Нет, это телефон Сюзан сигнализирует о получении сообщения. Самый высокий пик Европы, на который можно добраться по канатной дороге, оказывается, доступен и для сотовых сетей. Мой момент блаженства испаряется, как снег в июле.

Вернувшись в Церматт, я размышляю над тем, что случилось со мной на горе. Самым рациональным объяснением выглядит гипоксия — недостаток кислорода. Эта болезнь имеет множество симптомов (включая смерть как конечный симптом), но самым распространенным является чувство эйфории.

Кроме того, я обнаружил, что проголодался. Сюзан решает, что мне нужно попробовать фондю. Последний раз я слышал слово «фондю» или хотя бы думал об этом — в 1978 году. У моей матери был набор для фондю. До сих пор ясно помню его. Бледно-оранжевый, с небольшими углублениями для крошечных вилок. Он стоял в нашей столовой долгие годы как какой-то музейный экспонат. Я не помню ни разу, чтобы его кто-либо использовал.