Читать книгу "Петр Первый. Благо или зло для России? - Евгений Анисимов"

Так почему же в конечном счете титул императора был признан тогдашним мировым сообществом за российским монархом, тогда как раньше, в допетровское время, в Европе никому не приходило в голову признать за Москвой статус империи, «Третьего Рима», о чем размышляли в свое время известный псковский старец Филофей и его последователи? Почему же изменили свое мнение о России британские собеседники Петра (по крайней мере их ближайшие потомки, признавшие в 1742 году за российским правителем императорский титул)?

Причина проста — она в происшедших осенью 1721 года событиях, в итогах Северной войны. Ништадтский мир ознаменовал полную и безусловную победу России над Швецией — признанной тогда империей, фактически превратившей Балтийское море в свое озеро. Мир принес России не только новые территории, он стал решающим этапом на пути к провозглашению империи в европейском значении этого понятия и государственного состояния. Ништадтский договор стал этаким «паспортом», свидетельством приобретения Россией статуса имперской державы. Попросту говоря, сила решила проблемы статуса. И при этом отошли на задний план требования, высказанные английскими дипломатами в Амстердаме. Петр как бы сказал Западу: можете оставаться со своими принципами, можете нас не любить, но будете вынуждены признать, ибо глупо не признавать реальную силу в политике. Так было и позже, когда в начале 1920-х годов был признан ранее ненавидимый на Западе, но опасный без признания СССР, так, вероятно, станет происходить и в будущем с Россией — сила солому ломит! За какую-нибудь существенную уступку для прагматичного Запада Крым будет признан российским. Вот увидите!

Недоброжелатель:

Да, действительно, с Петра Россия стала не просто могучей, великой державой, а одним из международных хищников, который наводил ужас на соседей. Вспомним польскую пословицу: «Куда ступает нога русского солдата, там не растет трава». С петровской поры для России стали характерны основные черты имперской репутации: 1) территориальная экспансия как постоянная и высшая политическая цель существования государства; 2) культ имперской силы и стремление к безусловной гегемонии над соседями; 3) применение этой силы без очевидных оборонительных целей.

В этом смысле любопытно, как Петр и его дипломатия объясняли присоединение никогда не бывших в составе России Лифляндии, Эстляндии и Старой Финляндии (Выборг с округой). Эстляндия и Лифляндия были присоединены в качестве… компенсации за те финансовые потери, которые понесла Россия за 80 лет владения Швецией «исконно русскими дединами» — новгородскими пятинами, отданными Швеции в 1617 году по Столбовскому миру, а также за то разорение, которое принес поход Карла XII на Украину в 1708–1709 годах. Выборг и Финляндия — отдельный и болезненный вопрос. К их несчастью, они «вдруг оказались» слишком близко от новой российской столицы. Выборг с округой был просто необходим России, дабы обезопасить Санкт-Петербург! Но уже в начале XIX века России и этого показалось мало. Как известно, во время переговоров в Тильзите в 1807 году Александр I получил от Наполеона «разрешение» на аннексию Финляндии и Молдавии и незамедлительно приступил к военным действиям. Вот что писал, выражая тогдашнее мнение властей да и всего общества, участник Финляндской войны 1808–1809 годов Фаддей Булгарин: «Россия должна была воспользоваться первым случаем к приобретению всей Финляндии для довершения здания, воздвигнутого Петром Великим. Без Финляндии Россия была неполною, как будто недостроенною. Не только Балтийское море с Ботническим заливом, но даже Финский залив, при котором находятся первый порт и первая столица империи, были не в полной власти России, и неприступный Свеаборг, могущий прикрывать целый флот, стоял, как грозное привидение, у врат империи. Сухопутная наша граница была на расстоянии нескольких усиленных военных переходов от столицы». Невольно вспоминается советская риторика накануне войны с Финляндией осенью 1939 года, когда после Четвертого раздела Польши Сталин получил от Гитлера «в подарок» Прибалтийские государства и Финляндию, которую, впрочем, как и в 1807 году, еще только предстояло завоевать. Когда Финляндия была захвачена армией Александра I, Россия не посчитала нужным вдаваться даже в типичные в этих случаях объяснения якобы о «необходимости защиты границ», о «превентивных ударах», о высших мессианских, цивилизаторских целях аннексии или о том, что Россия «шла навстречу воле и желаниям» насильно присоединяемых народов. Император, известный своим дипломатическим талантом, доходящим, по словам Наполеона, до «византийства», в этой ситуации был по-солдатски прям и груб в объяснении причин этих действий: «Финляндия присоединена к России по праву завоевания и по жребию битв и не может быть отделена от нее иначе, как силою оружия».

Культ имперской силы призван был наводить страх на соседние государства, что и было достигнуто к финалу Северной войны. Вице-канцлер П. П. Шафиров писал в «Рассуждении о причинах Свейской войны» (1717): «И могу сказать, что никого так не боятся, как нас». Логика, заданная действием имперской силы, вела к закреплению завоеванной гегемонии во что бы то ни стало, даже вопреки естественному стремлению к компромиссу. Мир в имперском воображении не может быть обоюдоприемлемым. Он означает унижение одной из сторон, конечно же не России! Как тут не вспомнить символику мира на барельефах Ниневии, в которых царь изображен великаном, за которым тащатся связанные гномы — побежденные народы.

Полемизируя с воображаемыми собеседниками, которые якобы убеждали Россию вернуть шведам хотя бы часть захваченных в ходе Северной войны территорий, вице-канцлер Шафиров жестко отвечает: «…исполняя все то, чего оные опасались и так глубоко им досадя, паки себя обнажим, то, подумай, оставят ли они нас в покое, дабы всегда могли нас боятца? Воистину, никако, не будут [ли] искать того, чтоб так нас разорить, чтоб век впредь [мы] не в состоянии были какие знатные дела чинить. И не только чтоб им нас бояться, но всегда б так над нами быть». К мысли о неизбежном реванше в случае ослабления России русская правительственная и общественная мысль возвращалась постоянно, она царит и сейчас. Совсем недавно одна петербургская фирма за свой счет издала упомянутое произведение Шафирова (в облегченном изложении), и ее президент тряс красиво изданной книжкой и кричал: «Вот, читайте, это же все про сейчас, про нас с вами!» Глашатай империи Феофан Прокопович в своих проповедях также провозглашал, что если бы Россия не победила шведов, то ей «остался бы великий страх от сильного и разорительного Севера». После этого понятно, почему уже в петровское время в Голландии говорили: «Хорошо иметь Россию другом, но не соседом».

В первом же произведении Ломоносова «На взятие Хотина» мысль о страхе соседей отлилась в стихах:

Герою молвил тут Герой: «Не тщетно я с тобой трудился, Не тщетен подвиг мой и твой Чтоб россов целый свет страшился. Чрез нас предел наш стал широк На север, запад и восток…

Внушаемый Россией "страх", "великий страх", воплощенный в ее сокрушающей военной мощи и победах, и составляет суть имперского воображения Петра, его преемников да и нынешних правителей и большей части народа. Этот "страх" должен непременно и постоянно подпитываться все новыми и новыми завоеваниями России, ибо, как поучал Петр своего неразумного сына царевича Алексея, византийцы "не от сего ли пропали, что оружие оставили и единым миролюбием своим побеждены и, желая жить в покое, всегда уступали неприятелю, который их покой в нескончаемую работу тиранам отдал". Словом, во имя своей безопасности Россия не может позволить себе быть мирной и даже "нейтральной". Она должна непрерывно идти от одного завоевания к другому — этот вечный геополитический двигатель был запущен еще Иваном Калитой. Ну а если же все-таки речь заходила о мире, то он в идеале сопровождался такими условиями, что побежденный противник долго не мог свободно вздохнуть, а лучше был бы вовлечен в тесный союз с Россией-победительницей. После Северной войны Россия, используя явную слабость побежденной Швеции и ее внутренние неустрои, добилась заключения союзного договора 1724 года. Согласно букве договора, Россия имела право вторгнуться на территорию Швеции в случае попыток изменить ее политический строй ограниченной монархии (кстати, очень выгодный для России).