Читать книгу "Я дрался на «Тигре». Немецкие танкисты рассказывают - Артем Драбкин"

– Русские ветераны говорят, что тогда, во время войны, они испытывали ненависть к противнику. Какие вы испытывали эмоции по отношению к противнику?

– Если бы мы не видели трупы наших солдат, над которыми надругались, то я бы сказал, что мы воевали без эмоций. Но иногда, когда мы видели, что взятого в плен немецкого солдата мучили или изувечили, тогда рождалась ненависть. Как-то осенью 1943-го мы должны были идти в ночную атаку. Ночные атаки были чрезвычайно напряженными. Дневные бои уже были очень напряженные и требовали нервов, но ночные бои были бесконечно тяжелыми. Ночные бои были только в чрезвычайных ситуациях, я в них участвовал не более десяти раз, и они никогда не были для нас успешными. Для русских, конечно, они были такими же неприятными, как и для нас, но для них они всегда были успешными. У нас была трофейная русская рация. Мы одного русскоговорящего немца (фольксдойче, видимо) посадили в танк с этой рацией. Началась атака, и он перехватил русские переговоры по рации. Русские говорили, что они взяли в плен пять немцев, и спрашивали, застрелить ли их сразу или везти в тыл. Это, конечно, немного подействовало нам на нервы. Мы атаковали на пяти танках, атака была успешной. Русские до этого прорвались, а теперь мы отогнали их назад. В два часа ночи, когда атака уже закончилась, было тихо. Пришел посыльный от пехотинцев. Он мне сказал: «Господин лейтенант, вас вызывает капитан, я должен вас к нему привести». Я спросил: «Что ему надо? Я не могу оставить танки». Посыльный сказал, что я непременно должен прийти. Я сказал, что я не могу отходить далеко от танков, он ответил, что это всего в 300 метрах отсюда, там бункер, куда я должен пойти. Я пошел с ним. В атаке участвовало довольно много пехоты, и перед бункером кругом стояло 20–30 солдат. Я зашел в бункер, это был русский бункер. Там внутри лежал пехотный лейтенант, с которым я разговаривал всего час назад. Ему в лоб молотком была вбита гильза от патрона, и еще две гильзы были вбиты в оба колена. Скорее всего, ему сначала выстрелили в оба колена, а потом забили туда гильзы. Потом я услышал громкий крик, там, в бункере, были пленные русские. Немецкий капитан хотел у них узнать, кто это сделал, он орал на них и выстрелил в потолок. Тогда один русский показал пальцем в угол. Там был комиссар. Его вытащили на середину бункера, и тогда русские сказали, что это сделал он. Наш капитан через переводчика сказал, что он всех расстреляет, если они не расскажут, как это произошло. Тогда русские сказали, что они должны были держать немецкого офицера, а русский комиссар это сделал. На меня это все очень сильно подействовало, я вышел из этого бункера и пошел обратно. Какие тут эмоции можно испытывать? Что там дальше было, я не знаю, но, если бы мы в этот момент атаковали дальше, я бы не был без эмоций. Я это сейчас рассказываю без эмоций и плохих слов, но на войне были очень тяжелые ситуации… Представьте себе, как это – забивать гильзу от патрона в живого человека?

Эту ночь я так быстро не забуду, я ее никогда не забуду. Но я всегда говорю, что русские были точно такие же бедные свиньи, как и мы. Тех людей, которые начали войну, там не было, а мы должны были все это расхлебывать.

– Вы брали пехоту к себе на танки?

– Много и часто. Бывало мы просто куда-то подвозили пехотинцев. Кроме того, мы атаковали вместе с пехотой. Тогда они тоже были на танке, а потом спешивались. Мы говорили пехотному офицеру, который отвечал за взаимодействие с нами: «Скажите вашим людям, что они не должны толпиться возле танка, танк притягивает к себе огонь». Но пехотинцы обычно бежали за или рядом с танком, хотя танк притягивает к себе весь огонь, и они должны держаться на расстоянии. Тем не менее они этого никогда не делали. Еще мы брали на танк раненых. Я один раз взял в танк раненого русского офицера. Он хотел убежать от танка, но не смог. Когда он был у нас в танке, кто-то, или наводчик, или заряжающий, вытащил свой пистолет, просто чтобы его куда-то переложить, но он подумал, что его прямо сейчас застрелят, и очень испугался. Его было невозможно убедить в том, что он пленный в униформе и что его не застрелят. Потом была напряженная ситуация, я ему сказал, чтобы он вышел из танка, все равно, куда он пойдет, к нам или к русским, мне он в танке только мешал.

– Вы брали на прицеп противотанковые пушки?

– Нет, нет, у них были свои машины.

22 августа мы начали новую большую операцию. Полк должен был занять район на другом берегу реки Жиздры. Наступление быстро продвигалось вперед. В 14.00 мы были уже в пункте, которого мы должны были достичь только вечером. Поэтому неожиданно нас атаковали «штуки», которые, несмотря на наши световые и опознавательные знаки, по нам отбомбились. Нам повезло, что не было потерь.

23 августа наступление продолжалось, мы достигли нашей цели – бывшего, как я понимаю, имения с очень красивым парком, с древними, большими деревьями и кладбищем. Все дома были чистые, что было очень необычно, и покрашены в желтое – русские сделали из этого имения легочный санаторий. Мы встали в парке, как обычно, выкопали ямы, наехали на них танками, быстро провели техобслуживание танков, поели и легли спать.

24 августа нас рано подняли по тревоге. Прорвались русские танки. Как позже рассказывали, из легочного санатория русским по радио сообщили обстановку. Одновременно с прорывом русских танков нас пробомбили русские бомбардировщики, висевшие над нами постоянно. Они уничтожили пункт связи, находившийся в санатории. Произошел горячий танковый бой. Постоянно меняя позицию, мы оказались на кладбище. Снаряды и мины разрыли могилы, и то, что там творилось, невозможно описать. Стоял чудовищный запах! Когда я это вспоминаю, меня до сих пор выворачивает. Около 12 часов бой закончился. Потерь у нас не было, а мы подбили три КВ-1 и четыре Т-34.

В долине Жиздры мы видели обустроенные позиции и много русских. Пришел приказ их атаковать пятью танками и ротой гренадеров. Начало в 14.00 после артиллерийской подготовки небельверферами. Но, так как в 14.30 небельверферы еще не приехали или не были готовы открыть огонь, поступил приказ атаковать без артиллерийской подготовки. Когда мы выехали из парка, начался русский артиллерийский огонь, который все время усиливался и был необычайно плотным. В основном это были разрывы известных и ненавидимых нами 15,2-сантиметровых снарядов. У гренадеров с самого начала были существенные потери. Неожиданно наш танк получил прямое попадание в правый борт башни. Тяжелый артиллерийский снаряд пробил броню и разорвал на куски заряжающего. Башня фактически провалилась внутрь танка. Лейтенант Рочоль с головы до бедер был усеян осколками. Кроме того, ефрейтор Гроссхаммер и водитель также были ранены. Мы потеряли четыре или пять танков. Атака была прекращена. Каким образам я тогда остался цел, для меня и сегодня остается загадкой. О лейтенанте Рочоле мы больше никогда ничего не слышали, я думаю, что он умер в лазарете. На поврежденном танке мы поехали в ремонтную мастерскую. Зепп остался с танком, а я пошел на главный перевязочный пункт, где мне удалили маленький осколок, и потом вернулся обратно в роту.

В 1942 году осенью, в очень дождливый, пасмурный день, мы атаковали один населенный пункт. Его защищал русский офицерский женский батальон. Я никогда такого не видел. У нас были очень большие потери. Их пленили. Один унтер-офицер вел их ночью и изнасиловал. Через восемь дней его приговорили к смертной казни и расстреляли. Тогда другой меры наказания за это не было. В нашей дивизии был еще один эпизод, когда командир взвода охраны пленных в пьяном виде застрелил трех русских военнопленных. Его приговорили к смертной казни, но он до расстрела сам застрелился. За все это очень строго наказывали.