Читать книгу "Розовый террор - Надежда Нелидова"

Они сполна познали суть выражения – резать по живому. Причем Ляле пришлось труднее: ведь остающемуся всегда труднее. Утром она сажала Нелю в знакомый «Икарус». А к вечеру – с каждым часом острее – начала понимать, что значит остаться на белом свете одной-одинешенькой. Ночью она, закутавшись в одеяло, сидела и не отрываясь смотрела на часы. Когда стрелка показала половину второго, Ляля вскрикнула и заплакала. Именно в это время Неля с чемоданом поднималась в вагон… Через три минуты все было кончено.

…Вот состав дернулся так, что гул пошел, и толчок долго передавался от вагона к вагону, от голoвы поезда к самому хвосту. Вот он плавно тронулся и поплыл: сначала тихо, почти незаметно, потом пошел наравне с одиноким провожающим, потом пошел быстрее, и уже за станцией вольной птицей вырвался из клубка пропахших мазутом, запутанных путей и стремительно понесся под свист и пение ветра по гибким голубым рельсам в дальнюю даль, в сторону закатившегося солнца, к шумным городам, унося в одном из вагoнов скрючившуюся на верхней полке, тонущую в слезах маленькую сестренку Нельку.

Все зависело только от нее, Ляли. Для поправления дел требовалось всего – ничего: рассчитаться, собрать чемодан и уехать навсегда из Еланки. Только вырвать из сердца, не думать о «Пингвине». Что такое «Пингвин»? Зачем «Пингвин»?

15

«Здравствуй, милая, милая сестренка Лялечка.

Мама, папа, Майя и Виталик страшно рады твоим успехам и тому, что у вас с Павлом будет еще один маленький. Мама собирается ехать к вам нянчиться с малышом. Говорит, не справишься, тебе скоро защищаться на доцента. Ого, «Пингвин» приезжало снимать ЦТ! А как тебе японские детсадики и вообще Япония? Ладно, приеду в гости, расскажешь про Страну восходящего солнца.

Ой, слушай свежий анекдот. Наш бесподобный папуля в книжном магазине увидел в продаже твои педагогические книги. Он так испугался, что книжки не будут иметь спроса, что выкупил всю партию в книжном магазине, представляешь?! Угрохал всю зарплату. Мама не знала, то ли смеяться, то ли ругаться. Говорила: ты же оставил без мудрых Лялькиных поучений наших садиковских методистов!

А вот у меня, курносый, все не так прекрасно получается в жизни. Не хочется тебя огорчать, но ты же сама просила писать все-все, как будто мы рядом сидим и разговариваем. Теперь ты у меня будешь вместо дневника.

Ох, Лялечка, увидела бы ты меня, не узнала б прежней лихой Нельки. Помнишь наши «Сестры Рябинины и К°»? И смешно, и плакать хочется. Какая-то я стала слабая, больная, мнительная. Заимела гнусную привычку копаться в своих переживаниях, хотя, наверно, им грош цена. Что я делаю? Сейчас временно не работаю. Валяюсь, смотрю телевизор, слоняюсь по комнате. Просто физически ощущаю, как по часам, по минуточкам уходит «единственная, неповторимая» моя жизнь.

Утром я желаю, чтобы поскорее пришел вечер. Вечером – чтобы скорее лечь спать. А ночью жду, чтобы настало утро, и не мучила меня бессонница. И так каждый день. Но ведь это моя жизнь, так с какой стати я желаю, чтобы скорее проходила моя жизнь?!

Лялька, Лялька, плохо мне без тебя! Во мне два человека. Один гораздо старше меня и умнее. Он советует, как быть дальше, как вести себя в настоящем, и напоминает, что я сделала не так в прошлом. Он очень мудрый и иногда плачет надо мной и жалеет меня. А другой человек – это я сама. А может, я всю жизнь гонялась за судьбой, но только и делала, что убегала от нее?

А, Лялька?!»

РОЗОВАЯ ВАННА

В городскую квартиру Нинка Ливанова попала впервые в пятнадцать лет. И поняла, что до этого вся ее жизнь являла собою жалкое прозябание. Квартира была свежеполучена дядей, родным братом Нинкиной матери.

Оказывается, на свете существовали ровные, строго очерченные комнаты с большими, во всю стену, окнами, в которые било беспощадное городское солнце. В деревенских-то избах углы от времени кособочились, окошки рубились маленькие, и их непременно затеняли палисадниковые черемушки и сиреньки.

Под окнами внутри городской квартиры теснились беленькие, пышущие жаром ребрышки батарей, а значит, ночью у дядиных детей не мерзли кончики носов, и не страшно было ночью вставать и скользить босиком, как по льду, по обжигающим холодом половицам на горшок…

Даже запах здесь стоял другой, городской, легкий: пахло немножко известкой и краской, немножко духами дядиной жены-модницы, немножко колбасой, которую жарили по случаю гостей. У них в деревне, к какой бы из подружек Нинка ни заскочила, избы всюду встречали застоявшимся земляным, тяжелым, могильным запахом корнеплодов, варенных в чугунах для скотины. А что такое колбаса, многие деревенские детишки вообще не знали.

Ночью Нинка, которой постелили на полу, от возбуждения не сомкнула глаз. Сереньким городским утром, когда за окном забренчали трамваи, тихонько встала и прокралась в туалет. Туалет больше походил на операционную, какой ее показывают в фильмах: там пусто, чисто и блики от кафеля нестерпимо режут глаза. Пальчиком завороженно поводила по плитке, дивясь её прохладной гладкости. Налюбовалась досыта, потом проскользнула в ванную.

И вот тут, сжав кулачки, с блестящими глазами, в каждом из которых светляками отражалось по электрической лампочке, Нинка обратилась к сверкающему никелированному полотенцесушителю и дала страшную клятву: эй, слышите, все! Она, маленькая деревенская Нинка, будет жить точно в такой квартире. Будет иметь такую же ванную, чего бы ей этого не стоило.

По возвращении в деревню, презрев ворчливое материно: «Я те пошлындаю! Лучше вон поросенку картох намни», – наряжалась в лучшее, красилась купленной у цыган мылкой комковатой тушью. Выходила на околицу к отходу рейсового автобуса, болтала с отъезжающими пэтэушниками, студентами. Вызнала: легче всего получить в городе жилье строителям и дворникам.

После восьмого класса Нинка поехала поступать на штукатура-маляра. Поступила легко, дали комнатку в общежитии, где в конце коридора были душ с горячей водой и огромная кухня с газовыми плитами. Именно тут Нинка в первый и единственный раз взгрустнула о деревенской избе: какая бы та ни была развалюха, а всяк в ней живущий сам себе хозяин. Здесь хозяин была старшая по этажу, усатая Мгелиева.

Девятиэтажное общежитие в общегородском соревновании завоевало звание образцового. А их коридор на тридцать комнат, в свою очередь, считался лучшим в общежитии. Значит, был образцовым в квадрате. В том была прямая заслуга Мгелиевой, девушки 49 лет.

Никого у нее не было: ни детей, ни семьи, ни приходящего мужчины. Был только прибитый над узкой койкой переходящий вымпел: «Ответственной по этажу тов. Мгелиевой за идеальные чистоту и порядок». И был еще этот идеальный стерильный, будто вымерший этаж на тридцать дверей. За дверьми жались зачуханные, насмерть запуганные Мгеливой деревенские девчонки.

Мгелиева вполне могла в пять утра ворваться в комнату, потрясая бумажной комковатой массой в руке, с которой стекала грязная вода, крича: «Это ты, ты бросил в унитаз бумажка! Думал, никто не видел, а я видел, это твой бумажка, лучше признавайся, засранка!»