Читать книгу "Миртала - Элиза Ожешко"

— Приходи, не бойся! Мы тоже люди и открыты для всего человеческого, откуда бы оно ни было.

И она забыла обо всем. Все — Тибрское заречье, Менахем, Сарра, Симеон, Йонатан, — все перестало существовать для нее. Не просто послушно, но даже воодушевленно, живо и грациозно последовала за Фанией и Артемидором. Из их разговора она вскоре узнала, что идут они в дом римского претора Гельвидия Приска, высокого сановника, чье имя часто со страхом вспоминал народ затибрского предместья. Однако страх этот, скорее всего, объяснялся тем, что был Гельвидий среди едомитян сановником высоким и могущественным, ибо ни о каком злодеянии в связи с его именем она не слышала. Значит, она увидит римского претора? Интересно, как он выглядит? На вид он, должно быть, страшен: взгляд испепеляющий, рука железная и вся в крови, а может… он более походит на льва-людоеда или на хищного громадного орла, чем на человека? Дрожа входила она в атриум дома — в четырехугольном проеме над колоннадой парило открытое небо, а на полу из серого мрамора выделялась выложенная красными буквами гостеприимная и веселая надпись «Привет!».

Глава III

Несмотря на то что Гельвидий Приск был высоким сановником, а Фания происходила из влиятельного сенаторского рода, дом их не принадлежал к числу самых богатых и великолепных в Риме. В прошлом их родов, как и в их собственной от предков благородной преемственности, как раз и коренились причины того, что дом их не ломился от золота, чаши и блюда не сверкали алмазами, а мебель не покрывали равные по ценности золоту с алмазами дорогие шелковые ткани. Не было здесь ни столпотворения рабов из самых разных племен, ни постоянного шума пиров, на которых широкошумными реками струится вино, а веселье поддерживается стуком бросаемых игральных костей, громкой музыкой, сладострастными танцами испанок и египтянок, представлениями смешных или бесстыдных пантомим. Не было в доме претора и его жены тех безудержных забав и той безмерной роскоши, что наполняли дворцы римлян, причастных к поддержанию публичного порядка и именно из этого своего положения извлекавших самые разнообразные, и при этом огромные, выгоды. Впрочем, даже скромные для этого места и в эту эпоху его развития богатства оказывались в результате немалыми, а перистиль, украшавший тыльную часть дома Гельвидия и Фании, со множеством колонн из желтого нумидийского мрамора, за которыми была видна зелень сада, с забранным в резные рамки крыши голубым сводом небес, с крепким ароматом растений, цветущих в белоснежных вазах, был местом очаровательным, свежим и веселым. Это было то место, где в свободное от занятий время охотнее всего собиралась семья и где принимали самых близких и дорогих гостей. На выложенных на полу из разноцветного мрамора арабесках и бордюрах весело играли солнечные лучи, рассыпаясь миллионами искр; в тени, отбрасываемой капителями колонн и пышными кустами роз и кадок с шафраном, на украшенных слоновой костью бронзовых бисселиях и скамнах сидел тесный кружок людей. Вокруг стола, опирающегося на львиные лапы и несущего резную серебряную чашу, полную фруктов, и чары, наполненные вином и водой, подслащенной ароматным аттическим медом, эти люди собрались в доверительный кружок друзей. Самое почетное и удобное место — кафедру, сиденье с пурпурной обивкой, подлокотниками и высоким мягким подножием, — занимала мать Фании, Ария, женщина уже старая, неразговорчивая, с лицом морщинистым, но нежным и белым, словно лепесток лилии, скрытым под тенью длинной паллы[18], легкие черные складки которой обвивали ее плиссированное платье. Была она особой строгой, замкнутой, и не только траурное ее одеяние, но и бледные молчаливые губы и выражение глаз, глубоко посаженных под еще черными бровями, непременно наталкивали на мысль о каких-то болезненных трагических событиях, к которым она, вероятно, была причастна.

И не ошибется тот, кому в голову пришла бы такая мысль. С того дня, когда под Филиппами последние республиканские отряды пали перед гением и счастьем наследника первого Цезаря[19], бесконечная череда заговоров, бунтов, крови и скорби последовательно прерывала правление девяти единовластных императоров. Но, как правило, не для всех человеческих душ свершившийся факт может оказаться непререкаемым императивом. Есть такие, кто, в силу разных причин, признав свершившееся, превращают его в кладезь своих утех, мощи и безопасности, но есть и такие, кто, вопреки железной неизбежности и собственному бессилию, не могут сдержать в себе, а часто и не желают сдерживать охватывающих их порывов гнева и возмущения. Так было на заре человеческой мысли, так продолжалось и в течение целого столетия в императорском Риме, возведенном на развалинах свободы, бурной и необузданной, творческой, мощной и многовековой.

К числу этих строптивцев, бившихся лбами в страшный в своей непреложности исторический факт, принадлежали отец Арии Петус Сесина и ее муж Тразей. Первый — по приказу императора Клавдия, второй — согласно воле Нерона, оба погибли преждевременной и ужасной смертью. К числу таких людей принадлежала и ее мать, которую тоже звали Ария, — она не пожелала пережить супруга и добровольной мученической смертью своей его смерть предупредила. Принадлежали к таким и многочисленные родственники и друзья ее и ее семьи, мужчины и женщины с самыми выдающимися в Риме умами и характерами, и теперь они, словно кровавые и гордые призраки, блуждали лишь в стране ее воспоминаний.

Так что ничего удивительного, что женщина, из судьбы которой историки составили столько мрачных картин, а поэты черпали бурное героическое вдохновение, выглядела так, будто ее самое по какой-то случайности вырвали из страны теней и бросили к смертным.

У ног Арии, опираясь на ее колени и поднимая к ней румяное личико, сидел маленький Гельвидий, а его щебетанье бабушке о многочисленных своих детских приключениях и впечатлениях смешивалось с оживленными голосами Фании и Музония.

За белыми одеждами Фании мелькнула головка молоденькой девушки с огненными кудрями, ее черные глаза, в которых вспыхивали тысячи улыбок и искр и которые смотрели на все и всех очень внимательно и с большим интересом. Миртала, часто приходившая в этот дом, где покупали значительную часть ее товара и где пара часов пролетала у нее, словно одно упоительное мгновение, давно уже рассказала краткую свою историю. Когда она оказалась здесь впервые, Фания обошлась с ней ласково, но любезность ее была несколько высокомерной и смешанной с тем слегка пренебрежительным любопытством, которое в римлянах возбуждали чуждые их цивилизации племена, особенно восточные. Присматриваясь к стройному стану и смышленым глазам девушки, она спросила: «А ты, девушка, случайно не имеешь греческих кровей? По отцу, может, или по матери? Имя твое звучит вполне по-гречески…»

Потупив взор, Миртала отвечала: