Читать книгу "Сумеречные рассказы - Борис Лего"

Знаете, это занимает много времени. Так много, что даже халява перестаёт радовать.

Одна надежда была – на деда…

При виде нас он начал вставать с кровати, пытаясь вспомнить неоспоримые факты, но вспоминал только песни, и недоумённо слезились его круглые жёлтые глаза на маленькой чёрной морщинистой роже.

Что там было? Земляной пол, лопухи и резеда за окном. Липкая скатерть. Гудела муха, как эмоция, отторгнутая сознанием. На стене висели чьи-то рога, патронташ времён войны в заливе и портрет советского космонавта с лицом, покрытым щетиной до самых глаз.

Хлопья сажи на потолке шевелились от сквозняка. Вокруг застыла родня. Кости кур, коров, кошек. Фрагменты керамики.

Менялась луна. Растрачивалась ярость дней. Когда деду не наливали, он ревел: «Твари шерстяные, черти косматые, зарежу ножницами!», а когда наливали, блеял: «Кровинушки мои, затискаю до смерти!»

Это был его последний перформанс. Нашу миссию признали ошибочной и даже вредной: ТАМ ничего не изменилось – поляне и древляне, радимичи и вятичи по-прежнему делили, воюя, территории вдоль рек; не изменилось и ЗДЕСЬ.

Мы подсуетились, через серого нотариуса по фамилии Олдувайский оформили дом и землю деда на одну из наших узколицых женщин, затем выгодно продали через чёрного риэлтора по фамилии Аббевильский; всю ночь праздновали, а с первым проблеском солнца дед умер – настолько удачно, насколько вообще позволяет местная традиция.

Спустя три дня засунули мы деда в пододеяльник и кремировали за околицей на костре. Поднялся к вечерним звёздам огонь, завоняло палёной шерстью и мясом, многие фальшиво зарыдали, а я стоял такой спокойный и злой.

Тяжёлое дыхание

На фуршете в одном московском литературном салоне она достала из кармана чёрного платья маленькую рюмку, налила туда водки из бутылки, стоявшей на столе, выпила, высоко подняв локоть, и, кротко взглянув на Сергия, сказала:

– Видишь, Сергий, пью, что бог пошлёт. От этого тревожно. И вечер сегодня душный.

Через полчаса, когда они ехали на метро в Северное Дегунино на её съёмную квартиру, она обняла Сергия за шею и сказала:

– Мы только познакомились, а уже никакого стыда. Господи, чем это обернётся?

Сергий промолчал, подумав, что она слишком часто поминает всевышнего.

В Северном Дегунине они зашли в магазин за выпивкой, и она сказала:

– Вперёд, мой рыцарь, всё в твоей власти! Выбирай алкоголь!

Сергий купил бутылку джина и закусок.

Чуть позже, когда они лежали, голые, на кровати в её квартире на третьем этаже, она сказала:

– Ах, боже мой, Сергий, нам с тобой надо активно делиться впечатлениями от жизни.

Окна были открыты, в темноте шумела от тёплого ветра листва деревьев, а внизу у подъезда пьяные гопники пели под гитару «владимирский централ, ветер северный».

– Не люблю работать, ах, боже, как я не люблю работать, – произнесла она, повернулась с живота на спину и снова раздвинула ноги.

Потом Сергий пошёл в душ, случайно наступив на её платье, лежавшее рядом с кроватью, а когда вернулся, увидел, что в углу комнаты перед какой-то тёмной иконой горят три лампады.

– Это для профилактики, – сказала она. – Надо креститься на огоньки. Ах, беззаконие, ах, сон разума…

Что на это ответить, Сергий не знал. Не знает и до сих пор.

И была ночь, и было утро.

– Езжай домой, Сергий, – сказала она утром, – а вечером возвращайся. Мне надо побыть одной, а то я тебя возненавижу.

Так и началось. В течение двух недель Сергий каждое утро в тяжёлом состоянии ехал домой, под вечер преодолевал похмелье и, как зачарованный, возвращался в Северное Дегунино.

Однажды она делала Сергию массаж, сидя на нём верхом, и он спросил, есть ли у неё родители.

Она ответила так:

– В детстве мы спрашиваем, где мы и где наши игрушки. А когда взрослеем, то спрашиваем, кто мы и где наши вещи… Так вот, Сергий, когда-то у меня были игрушки в городе Воткинске.

– Где это? – спросил он.

– Это под городом Ижевском.

Сергий хотел спросить, под чем находится Ижевск, но промолчал, потому что он, судя по всему, был под тем же безответным небом, под которым находился благословенный район Северное Дегунино.

На другой день утром она выпила две чашки крепкого кофе, зевнула и томно сказала:

– Друг мой, а не пора ли нам откушать святого причастия?

Сергий промолчал, и она не стала развивать эту тему.

А ещё она однажды предложила:

– Сергий, ущипни меня за зад!

– Зачем? – спросил он.

– Чтобы ты увидел, что ничего не изменится…

Сергий уже протянул руку – ущипнуть её, но сдержался, потому, вероятно, что ему не хотелось разочаровываться в возможности перемен.

Во время их последней встречи, когда Сергий кончил третий раз подряд, она, лёжа под ним и глядя куда-то в сторону, вдруг тихо сказала:

– О, сучья смерть!

Что на это ответить, он тоже не знал. Не знает и до сих пор.

Как-то раз Сергий по обыкновению позвонил ей вечером, перед выездом в Северное Дегунино, и она ответила, что приезжать ему не надо. Она тяжело дышала в трубку, будто прервала утомительную физическую работу, чтобы поговорить с ним. Её голос был так далёк, так отрешён, будто Северное Дегунино стало ночами отражать свет солнца, как Луна, будто оно превратилось в другую планету, временами видимую, но недоступную.

Сергий заявил, что всё равно приедет сейчас же, что готов дальше делиться с ней впечатлениями от жизни. Но она была непреклонна.

Напоследок она сказала, что ей пора начинать молиться, работать и воздерживаться, а заключила прощальный монолог словами: «девки меня убьют». Ещё несколько секунд Сергий слушал её тяжёлое дыхание, затем связь прервалась. И в тот момент Сергий наконец понял, что она – православная лесбиянка.

Как тосковал он по ней, когда засыпал один, когда сквозь замкнутость суток проглядывается финал всего сущего, он злился, не зная, как вновь увидеть свою пассию, он даже рычал, вспоминая её чёрное платье с белыми кружевными рукавами, её карманную рюмку, он свирепел, представляя, как она где-то молится и воздерживается – с кем-то другим.

Один парень сказал ему, что недавно видел её, бледную, почти прозрачную, на Тверском бульваре в компании страшных мужиковатых баб, и добавил, что так измотала её, наверно, любовь.