Читать книгу "Малый мир. Дон Камилло - Джованни Гуарески"

Она не проронила ни слова.

Я встретил ее опять на той же дороге через пару дней.

— Привет, дылда! — крикнул я и скорчил ей рожу. Теперь я уже так не умею, а тогда у меня выходило лучше, чем у прораба, который научился корчить рожи в Неаполе.

Потом я встречал ее еще несколько раз, но проезжал мимо. А потом я потерял терпение и как-то раз, спрыгнув с велосипеда, преградил ей дорогу.

— Хотелось бы знать, чего ты на меня уставилась? — спросил я и заломил козырек своей кепки набок.

Девушка распахнула глаза. Они были светлые, как вода, я таких ни у кого не встречал.

— И вовсе я на тебя не смотрю, — ответила она робко.

Я вскочил в седло своего велосипеда и крикнул.

— Ну держись, дылда. Я ведь не шучу.

Где-то через неделю я увидел ее на дороге, далеко впереди меня. Она шла с каким-то юнцом, и я ужасно разозлился. Я приподнялся на педалях и закрутил их изо всех сил. В двух шагах от парня я резко крутанул руль велосипеда и, обгоняя, дал ему по плечу так, что он шмякнулся на дорогу, как кожурка от инжира.

Я услышал, как он мне кричит сзади про сукиного сына, остановился, слез с велосипеда и прислонил его к телеграфному столбу, у которого была насыпана куча гальки. Я увидел, что он несется на меня. Ему было лет двадцать, не меньше, он мог одним ударом кулака меня уложить. Но я работал подручным у строителя и никого не боялся. Я дождался нужного момента и швырнул камень. Попал прямо в лицо.

Мой отец был отличным механиком. Если он брал в руки разводной ключ, то весь городок разбегался в ужасе. Но даже мой отец, завидев у меня в руке камень, давал полный назад и ждал, когда я засну, чтобы меня выпороть. А ведь он был мне отец. Что уж там дурак какой-то. Я ему всю рожу расквасил, а потом прыгнул в седло, только меня и видели.

Пару вечеров я держался от дороги на Фаббриконе подальше, а потом вернулся. Как только увидел ту девушку, соскочил с велосипеда по-американски, через заднее колесо.

Смешно смотреть, как современные юнцы ездят на велосипеде: подкрылки, звоночки, тормоза, электрические фары, переключение скоростей, и что с того? У меня был велосипед Фрера, покрытый коркой ржавчины, но шестнадцать ступенек, ведущих на площадь, я ехал на нем, не слезать же. Хватал покрепче руль, как велосипедист Герби, и молниеносно летел вниз.

Так вот, я слез с велосипеда около той девушки. На руле у меня болталась сумка, и из нее я извлек молоток.

— Еще раз увижу тебя с другим, — сказал я ей, — раскрою череп и ему, и тебе.

Она посмотрела на меня своими проклятыми глазами цвета воды и спросила вполголоса:

— Зачем ты так говоришь?

Я и сам не знал, но какое это имело значение.

— Потому что так, — ответил я ей. — Ты можешь ходить или одна, или со мной.

— Мне девятнадцать лет. А тебе четырнадцать, не больше. Будь тебе хотя бы восемнадцать. А так что: я женщина, а ты мальчишка.

— Вот и подожди, пока мне будет восемнадцать! — крикнул я. — И смотри, чтобы ни с кем я тебя не застал, а то тебе крышка.

Я был тогда подручным у строителя, и никого не боялся. Но как только разговор заходил о женщинах, вставал и отчаливал. Мне до них дела не было, но эта вот не должна была дурить с другими.

В течение почти четырех лет я встречал ее почти каждый вечер, кроме воскресенья. Она всегда стояла у третьего столба по дороге на Фаббриконе. Если шел дождь, она была под зонтом.

Я не останавливался, говорил ей на ходу.

— Привет.

— Привет, — отвечала она.

В тот день, когда мне исполнилось восемнадцать, я слез с велосипеда.

— Мне восемнадцать, — сказал я ей, — теперь ты можешь со мной гулять. А будешь дурить, получишь у меня.

Ей было теперь двадцать три, и она была совсем уже взрослая женщина. Но глаза у нее были по-прежнему цвета воды, и говорила она вполголоса.

— Тебе восемнадцать, — ответила она, — но мне-то двадцать три. Меня ребята камнями закидают, если увидят с таким юнцом.

Я бросил велосипед, поднял плоскую гальку и показал ей на провода.

— Вон там, на третьем столбе, видишь белую штуку, изолятор?

Она кивнула.

Я прицелился и кинул, на столбе остался лишь железный крюк, голый, как земляной червь.

— Пусть сначала научатся так кидаться.

— Это я так просто сказала, — оправдывалась она. — Нехорошо взрослой женщине гулять с подростком. Вот если бы ты уже отслужил в армии…

Я повернул козырек своей кепки налево.

— Милая моя, ты что, меня собралась за нос водить? Я вернусь из армии, и мне будет двадцать один год, но тебе-то будет уже двадцать шесть, и тогда ты опять заведешь ту же волынку.

— Нет, — ответила она. — Восемнадцать и двадцать три это одно, а двадцать один и двадцать шесть — совсем другое. Чем дальше, тем меньше разница. Для мужчины что двадцать один, что двадцать шесть — одно и то же.

Это показалось мне правильным соображением, но все же я был не из тех, кого можно легко одурачить.

— Ладно, мы вернемся к этому разговору, когда я приду из армии, — сказал я и вскочил в седло своего велосипеда. — Но смотри мне, если я вернусь и тебя тут не застану, то я тебя найду хоть под кроватью твоего отца и раскрою тебе башку.

Каждый вечер я видел ее у того столба и ни разу не слез с велосипеда. Я говорил ей «добрый вечер» и она отвечала «добрый вечер». Когда меня призвали на службу, я крикнул ей:

— Завтра ухожу в армию.

— До свидания, — ответила она.

Теперь не время вспоминать всю мою службу. Восемнадцать месяцев я провел в казарме, и все это время оставался таким же, какой я и есть. Правда, маршировал я, наверное, всего месяца три, в общей сложности, а так — то в карцере, то под арестом.

Как только прошли положенные полтора года, меня отпустили домой.

Я приехал уже к вечеру и даже переодеваться в цивильное не стал, вскочил на велосипед и погнал на дорогу к Фаббриконе.

Если она и теперь мне будет выкрутасы устраивать, я забью ее велосипедом.

Темнело, я несся как стрела, размышляя о том, где мне придется ее разыскивать. Но искать не пришлось: она ждала меня у третьего телеграфного столба, в точности как договаривались.

Она нисколько не изменилась, и глаза были те же самые.

Я слез с велосипеда.

— Демобилизован, — объявил я ей и показал приказ. — Видишь, тут Италия нарисована сидящей, значит, полная демобилизация. А если Италия нарисована стоя, то временная увольнительная.

— Это хорошо, — сказала она.

Я так спешил, что в горле у меня пересохло.