Читать книгу "Бобби Фишер идет на войну - Джон Айдиноу"

Однако что же, кроме покупки дорогих костюмов, делал Фишер с деньгами? Он никому не помогал, он проявлял равнодушие к таким роскошным увлечениям, как опера или коллекционирование предметов искусства. У него не было машины, он никогда не путешествовал ради путешествия и, насколько известно, больше внимания уделял количеству, а не качеству еды. Создавалось впечатление, что деньги для Фишера не были связаны с материальными благами. Он всегда противился участию в рекламе, какими бы ни были финансовые доходы от неё, приходя в смятение от мысли, что кто-то ещё сделает на его имени деньги. Когда мать захотела выпустить кошельки с его профилем и автографом, он гневно отверг эту идею.

Деньги сами по себе имели отношение лишь к статусу и, как всегда, к контролю и превосходству: если ему предлагали пять, он хотел десять, если предлагали двадцать, требовал пятьдесят. Возможно, его нежелание ставить свою подпись под контрактами вырастало из страха потерять столь важный для него контроль. Каким-то образом реальная значимость происходящего не относилась к материальной стороне дела.

В прессе Фишера неизменно описывали как высокомерного, заносчивого, грубого, неуклюжего, избалованного, эгоистичного, жестокого, неприятного, тщеславного, жадного, вульгарного, невоспитанного, неуважительного, хвастливого, нахального, нетерпимого, фанатичного, дикого, склонного к паранойе и подверженного навязчивым идеям. Однако люди, знавшие его, редко говорили о нем плохо. «О, это же Бобби», — доброжелательно улыбались они, если речь заходила о том или ином странном эпизоде с его участием. Что-то в Фишере делало его вечным подростком, взывая о помощи, а не о наказании, порождая желание помочь в раскрытии его уникального потенциала и не мешать идти вперёд. Даже учитывая естественное желание многих людей быть частью свиты знаменитости, удивительно, что все в один голос отзывались: «Он был замечательным парнем», имея в виду уже взрослого Фишера.

Американский шахматист Джим Шервин говорит, что Фишер был просто «грубым мальчишкой» из Бруклина. Лотар Шмид, главный арбитр матча в Рейкьявике, пытался с пониманием отнестись к американцу, словно к ребёнку: «Он не был плохим мальчиком». Борис Спасский видел его «вечно семнадцатилетним». «Он так и не повзрослел, — вторит ему бывший капитан американской шахматной сборной Элиот Херст, — Мне бы не хотелось, чтобы у вас создался негативный образ, — он очень приятный человек». Фишер был способен на проявление искренней доброты. Ребёнком он играл на ставку доллар за партию и отдавал двадцать пять центов с каждого выигранного доллара своему прикованному к инвалидному креслу наставнику Джеку Коллинзу. На Кюрасао Фишер оказался единственным участником турнира, навестившим Михаила Таля, когда тот попал на больничную койку.

Его биограф Фрэнк Брэйди указывает, что истерики Фишера на турнирах всегда были нацелены на организаторов, а не на игроков. Ни один из них не жаловался на поведение Фишера, когда тот наконец оказывался за доской. Он был истинным джентльменом. Он никогда не позволял себе никаких «штучек»; Фишер никогда намеренно не пытался отвлечь или побеспокоить соперника. Он строго следовал правилам и требовал того же от других. В 1960 году, играя в Буэнос-Айресе с немецким гроссмейстером Вольфгангом Унцикером, Фишер коснулся пешки, намереваясь ею пойти, но туг же увидел, что ход будет иметь для него катастрофические последствия. Менее честный игрок мог бы сказать «j'adoube» («я поправляю»), что является законной возможностью прикоснуться к фигуре с целью поправить её положение. Однако Фишер пошёл пешкой и быстро проиграл. Унцикер, который всё это видел, хотя не был рядом с доской, говорит: «Если бы он сделал другой ход, я бы не стал протестовать. Но с того момента я понял, что Фишер за шахматной доской — настоящий джентльмен».

Возможно, самым удивительным проникновением в суть явления Фишера — удивительным до степени сверхъестественного — является роман Элиаса Канетти об одержимости «Die Blendung» («Ослепление»), переведённый на английский как «Аутодафе» и опубликованный за восемь лет до рождения Фишера.

Одним из центральных героев романа является Фишерле, горбатый еврей-карлик, шахматный фанатик. Вор, живущий на доходы своей жены от проституции, он мечтает победить чемпиона мира Капабланку, доведя его до слез. Он представляется так: «Вы играете в шахматы? Человек, который не играет в шахматы, не человек». Фишерле проводит полжизни за шахматной доской, и только за ней люди относятся к нему как к нормальному, или, возможно, ненормально нормальному, имея дело с его удивительной памятью на партии и неистовством в схватках.

В ходе игры партнёры настолько боялись его, что ни в чем ему не возражали... Пока противник делал ход, он мечтал о жизни, в которой бы не было ни еды, ни сна.

У Фишерле были необычайно длинные руки и абсолютная память на любую шахматную партию, которую он изучал. Он представляет себя чемпионом мира, меняя своё имя на Фишер. «У него были бы новые пиджаки, созданные лучшими портными... Огромный дворец из настоящих ладей, слонов и пешек». Фишер, у которого тоже были длинные руки и абсолютная память на партии, как-то сказал, что хотел бы нанять архитектора и построить дом в форме ладьи.

Канетти писал «Ослепление» в Вене 30-х годов, погруженной в хаос. Пророческое сходство между Фишером и выдуманным Фишерле имеет свои корни в попытках молодого Канетти найти смысл в бессмысленности человеческих действий. Каждый из персонажей романа обладает собственной перспективой и, равнодушный к внешнему миру, интересуется только своим путём. Мировоззрение Фишерле/Фишера однонаправленное; оно выражается через шахматы, руководствуясь только игрой, её властью и наградами, которые она приносит.

Комментаторы находят сходство между Фишером и Спасским, указывая на то, что Спасский тоже был вторым ребёнком, тоже вырос в неполной семье и провел свои ранние годы в бедности. На самом деле вряд ли можно найти более противоположные личности и отношение к жизни. Кроме того, американское послевоенное процветание и демократическое правление не сравнимы с ужасами сталинизма, во время которых рос Спасский, в стране, где шахматная доска защищала, прославляла и, с точки зрения советских людей, приносила богатство.

ГЛАВА 4 ДИТЯ ТЕРРОРА

Шахматы бесспорно подтверждают превосходство социалистической культуры над загнивающей культурой капиталистических обществ.

Александр Котов и Михаил Юдович. «Советская шахматная школа»

Борис Спасский родился в Ленинграде 30 января 1937 года, в самый разгар подозрений, доносов, арестов, пыток, обвинений и смертных казней Большого террора — сталинских репрессий, стремящихся искоренить мифическую сеть заговоров против советского государства. Потрясения 37-го года были столь масштабны, что практически каждый из наиболее важных постов в периферийных комитетах партии и государственного аппарата освобождался и вновь занимался в среднем пять раз. Большой террор унёс от двух до семи миллионов человеческих жизней. Уничтожение было всеобщим, и точную цифру жертв мы не узнаем никогда.

Родной город Спасского, Ленинград, Сталин видел центром воображаемых интриг, против которых действовал с чрезвычайной жестокостью. Ленинградский поэт Евгений Рейн, не публиковавшийся в советскую эпоху, передал царящий кругом ужас, описывая Витебский канал родного города: «...зловонный, липкий, словно отравитель, / циан расположивший под рукой», и продолжал: