Читать книгу "Чернокнижники - Клаас Хейзинг"

А если Бог — писатель? Не надлежит ли в таком случае Иоганну Георгу Тиниусу покорно играть отведенную ему роль, строго следуя сюжету рассказа? Только, пожалуйста, не надо всех этих жутких «свобод» или «просвещений». Здесь речи не идет о каком-то там допотопном благоразумии. Иоганн Георг предпринял все, чтобы вжиться в свою роль. Сама судьба избрала его сыграть в этой пьесе. Причем элемент двусмысленности здесь несомненен. С одной стороны, предположим, что писатель, его создавший, уже с самого начала определил ему образ трагика, а нам с вами роль зрителей театра марионеток. Но разве, в таком случае, на Иоганне Георге нет вины? Уже здесь, в самом начале повествования? А может, и сам он именно так себя и воспринимает? Еще раз — вы не можете не замечать моей потаенной симпатии к Иоганну Георгу: если уж Бог и был писателем, ему не под стать сочинять истории только для этого — но что значит здесь: только? Только для чего? Для того, чтобы читатель засунул эти истории в книжный шкаф и держал бы там в качестве очищающего средства? Если Бог — писатель, в таком случае он еще и недурной драматург. А Иоганн Георг — недурной актер. Включая и образ вероломного вассала. Необычайное и поучительное житие, как он сам выразился. Но что Тиниус имел в виду?

Представьте себе на минуту: жизнеописание грозит забуксовать. Все источники финансовых поступлений вдруг каким-то образом истощились или стали недоступны. Разве в таком случае не долг Тиниуса призвать на помощь все свои таланты, все до единого дарования, дабы протолкнуть вперед увязшее жизнеописание? С одной стороны, такой ранимый, замкнутый, с другой — весьма скорый в выборе средств, если речь заходит об использовании ближнего во благо себе. Да, да, именно таким он и был. Если уж следовать канонам драматургии, та, которая избавила бы его от тягот повседневных забот и без остатка отдала ему свое сердце, должна была быть женщиной довольно культурной. Эрзац-мать и гувернантка в одном лице. С усохшей маткой и овдовевшая. Ибо об эрзац-отцах вопрос не стоял. (Ничуть не помешала бы и младшая ее дочь, которая взирала бы на него снизу вверх и не раздражала бы подобно его сестрам. Провидение оставалось благосклонным к нему. Наилучшая из всех мыслимых сестер звалась Иоганной Софьей, и имя это многие годы не сходило с его уст. Мать и дочь пока что на заднем плане. Однако Иоганна Софья впоследствии вновь покажется в одной из интермедий. Круглая скобка закрывается.)

Тем временем я познакомился с фрау Бётхер, экономкой, и она сыграла в моей судьбе немаловажную роль. Она взяла меня к себе в дом и обходилась со мной, будто я ее родной ребенок. Поступить таким образом ее уговорила дочь, существо воистину от Бога кроткое и добронравное: именно ей я обязан своим городским воспитанием и продолжением в Одерине ранее начатого образования. Крыша над головой, завтрак и обстирывание — всем этим мне было дозволено наслаждаться целых семь лет, хоть оба этих добросердечных создания вынуждены были сами считать каждый грош.

(Вы полагаете, что фрау Бётхер следовало предоставить Иоганну Георгу не только завтрак, но и полный пансион? Божественный замысел, по вашему мнению, без этого ущербен, не так ли? Отнюдь. Тиниус был отмечен благоволением, ему была уготована роль души общества и, как воздух, нужны были зрители и слушатели — масса зрителей и слушателей. Позвольте на секундочку напомнить и о бесплатном столе в доме купца Ланге, чтобы вы лучше ориентировались. Я стремлюсь показать вам Тиниуса на уровне его искусства. Примерно в финале его гимназического периода. А теперь представьте себе приличную, полутемную лавку книжного антиквара.)

Массивный стол без малого во всю комнату. Кресла с бархатной обивкой и спинками аж до самого затылка. Тяжеленный коврище на шероховатых досках пола. Люстра (безвкусная) под потолком заливает светом гостиную. Добротный, солидный сервиз. Вокруг стола все семеро членов семейства. Ну совсем как на полотнах времен давно минувших. Прислуге, к сожалению, предписано оставаться за дверями. Являться исключительно по звонку. На другом конце стола, как раз напротив главы семейства, усажен Тиниус. Он уже давно носит сюртук, поразительно похожий на тот, рисованный в заветах Сираха (завет № 24.) Глава семейства задает вопрос. Тиниус, как ни в чем не бывало, некоторое время терзает свой кусок мяса на тарелке, потом, откашлявшись, проговаривает ответ. И попадает в самую точку. Временами он наизусть выпаливает длиннейшие цитаты. Без указания источников. Он всегда говорит, будто пишет. Ни разу за все эти годы не повторившись. Никогда не попав в тупик или впросак. Помнит все имена. Решительно все книги. Сдается, и еще не написанные. И поскольку обедает он каждый день в другом месте, аудитория его неисчерпаема, а темы вечно свежи.

Иногда, когда едва отзвучало сказанное, или же если Тиниусу не желали отказать в оплате натурой, после каждого пасса наступает продолжительная пауза, во время которой Тиниус обычно что-то добавляет; милая улыбка на морщинистом личике хозяйки дома, дети слегка испуганы, искоса поглядывают на диковинного гостя, а отец семейства решительно закладывает большие пальцы за жилетку. Чудо, а не бесплатный стол! — заключает он. И в паузе между блюдами незамедлительно следует новый вопрос, и церемония повторяется уже на ином гастрономическом фоне. Здесь оратор, там слушатели.

(Покинем пока что лавку антиквара и зададимся вот каким вопросом: откуда Иоганн Георг Тиниус раздобывает деньги на одежду и книги? Попытайтесь встать на его место и подумайте над простым и убедительным ответом. Поразмыслите вот о чем: простота нередко предваряет ужасы. Стратегия проста. Нужно лишь обладать певческим даром. Какового впоследствии, уже на судебном процессе, Тиниус не продемонстрировал. Да ему бы и не дали. Положа руку на сердце: у Тиниуса был восхитительный дискант. Который не покидал его все семь удивительных лет, и при этом вопреки обычаю тех времен никому и в голову не приходило усматривать здесь нечто предосудительное.)

Из-за моего голоса я пел в хоре, семь лет я был первым дискантом, меня обеспечивали пропитанием, одеждой и предоставляли средства на покупку необходимых книг.

Иоганн Георг Тиниус развивал свое дарование. Субботними вечерами он в узком кругу под аккомпанемент двух флейт исполнял свои наиболее выразительные хоровые произведения. Недостатка в приглашениях не было. И на каждом из таких вечеров хозяйка очередного дома удостаивалась песни в свою честь. Как правило, это была какая-нибудь трогательная колыбельная, весьма подходившая к случаю.

Иоганн Георг, стоя в белом убранстве хориста, заливался своим чудесным дискантом. И в сладостном волнении хозяйке дома все вдруг начинало казаться не таким, как обычно, а куда величественнее, прекраснее. Даже белое убранство этого отрока сияло необычной белизной. И голос его звучал по-неземному. И гостиная в этот момент преображалась. И когда он, закончив петь, подходил к хозяйке, пять грошей, специально отложенных для него, внезапно преображались в целый талер. (На талер выходили две книги. Минимум две.)

Он покупает билет на метро и выслушивает истории двух книг

Как и у людей, у книг свои судьбы.

Теренций Маурус

Фальк Райнхольд в спешке (здесь вам предстоит читать проворно, но кто нынче поймет это слово?) покинул свое жилище. Он, этот разработчик книжных напластований, спустился во вполне реальное подземелье. Продемонстрировав поразительное знание навыков повседневной жизни, привычно протиснулся к автоматам для продажи билетов, быстро сбежал вниз по обычной лестнице, избавив себя от толчеи на эскалаторе, и с будничным выражением на лице втиснулся в переполненный вагон метро. Он даже не успел как следует прочувствовать влажную духотищу вагона. Сойдя уже на следующей станции, он поднялся наверх. На улице Фальк грациозно обогнул две пары величаво, будто паруса под ветром, колыхавшихся дамских плеч, попытавшихся было перегородить ему дорогу, и, приведя дыхание в обычный режим, зашел в книжный антиквариат.