Читать книгу "Магия Берхольма - Даниэль Кельман"

III

Берхольм постарел. Волосы у него поредели, усы обвисли, стекла очков сменились более толстыми. У него появилась одышка, напоминавшая шипение открывающихся дверей железнодорожного вагона. Однако он по-прежнему держался очень прямо и по-прежнему часами говорил по телефону, и я по-прежнему не знал с кем. Дом был отделан заново: обои, новые ковры, множество хрупких стеклянных предметов, несколько телевизоров и даже массивный велотренажер, чтобы крутить педали, не сдвигаясь с места. (Правда, им не пользовались, и, кажется, никто даже не знал, откуда он взялся.) Моя прежняя комната мне больше не принадлежала; теперь в ней жили две маленькие девочки. Но в доме было несколько спален для гостей, и меня поселили в одной из них. Наверное, незадолго до этого ее занимал курильщик, даже занавески источали резкий запах табака. На маленьком столе стоял голубой фарфоровый слоник и, улыбаясь, балансировал на задних ногах.

За садом тоже стали ухаживать лучше. Газон подстригли, кусты и деревья подравняли. Разбили несколько живописных клумб тюльпанов и нарциссов, над которыми вились проголодавшиеся пчелы, божьи коровки, шмели. И все-таки пятно не исчезло. Кто-то по стебельку выполол сухую траву и посеял новую, но у нее был более темный, насыщенный цвет, и очертания пятна проступали еще отчетливее.

Я собирался пробыть у Берхольма неделю, в крайнем случае две. А потом поехать во Флоренцию, где у отца Жана Браунхоффа была небольшая вилла. Молодая жена Берхольма, моя мачеха в глазах ничего не подозревающего закона, внезапно стала со мной очень вежлива; раньше она никогда так со мной не обращалась. Девочки с любопытством рассматривали меня издали; не помню, чтобы я хоть раз с ними говорил…

Я решился спустя три-четыре дня после приезда. Берхольм сидел за письменным столом. Настольная лампа отбрасывала бледный желтый отсвет на стопку серых бумаг, испещренных криптограммами дельца. Когда я вошел, он медленно повернул ко мне голову. Казалось, он ничем не занят, просто сидит и смотрит, как тени в комнате становятся длиннее.

– Я тебя ни от чего не отвлекаю? – спросил я.

– Конечно нет, – ответил он.

Я закрыл за собой дверь, подвинул поближе стул и сел. Он молча глядел на меня; его густые пушистые усы поблескивали.

– Я должен с тобой поговорить.

Он кивнул:

– Я слушаю.

– О том, что я буду делать после школы. Через год, после выпуска.

– О твоей будущей профессии?

– Не уверен, что ты назвал бы это профессией. Он улыбнулся:

– Готовишь меня к худшему?

– Как сказать.

Он выжидательно молчал. Я перевел дух. Ну хорошо; нужно заставить себя начать…

Пока я говорил, сумерки за окном сгустились и превратились в ночь. Берхольм сидел очень прямо и слушал меня. Его лицо было неподвижно, лишь иногда глаза у него захлопывались и снова открывались. Силуэт дерева за окном слился с черным фоном. В небе блеснула звезда и медленно поплыла прочь. Нет, всего лишь самолет.

Договорив, я откинулся на спинку стула и стал ждать. Я взглянул на стенные часы. Стрелки почти не сдвинулись с места. Прошло всего десять минут. Мне казалось, что я говорил много дольше.

Берхольм откашлялся, взял маленький карандаш и повертел его в руках, удивленно разглядывая. Потом он его отложил.

– А ты уверен, что тебе это подойдет?

– Думаю, да.

– И потом, насчет графика и прямой… Не знаю, правильно ли я тебя понял. Для меня это немного запутанно. Но решать тебе.

– Так ты не возражаешь?

Он снова взял карандаш – тот же самый – и снова принялся его вертеть.

– Неужели я вправе возражать?

Я пожал плечами. Некоторое время мы сидели молча, – собственно, говорить было больше не о чем. Берхольм все еще исследовал карандаш; я отчетливо различал его шумное дыхание. Внезапно я почувствовал, что должен как-то поблагодарить его. Ведь он приютил меня, оберегал меня, заботился обо мне, учил, рассказывал мне перед сном сказки и гулял со мной по дому. Но как благодарить за это человека, с которым тебя ничто не связывает? Я подождал полминуты, целую минуту, в тщетной надежде на вдохновение, способное даровать мне единственно верные слова. Вдохновение меня не посетило, оно приходит редко. Поэтому я скомкал остальное, пробормотал что-то вроде «не буду больше мешать», встал и вышел.

Я пробыл у Берхольма еще два-три дня. Я должен был продлить паспорт; мне пришлось пойти в душную контору, стоять в очереди, глядя в затылок мучимым кашлем людям, отвечать на бессмысленные вопросы нелюбезных чиновников, облеченных властью над выстроившимися шеренгой печатями. На обратном пути мне повстречался какой-то бородач, показавшийся мне знакомым. Увидев меня, он высоко поднял брови и удивленно улыбнулся. Это был отец Гудфройнт.

– Штефан! – воскликнул он. – Сколько лет, сколько зим! Как дела?

– Спасибо, хорошо, – ответил я. – Артур.

– Да? Ну да, конечно. Отлично! Ты еще учишься?

– Через год заканчиваю школу. Потом буду поступать в университет.

– Как летит время… Правда? И что же ты будешь изучать?

Я минуту подумал:

– Химию. Химию технологических процессов.

– Правда? – Он открыл рот и взволнованно покачал головой. На нем были такие же джинсы, что и десять лет назад, может быть, даже те же самые. В бороде у него сквозила седина. Как летит время. – Очень интересно!

– Да, – повторил я. – Очень интересно.

Гудфройнт посмотрел на меня, и в его взгляде промелькнуло едва уловимое выражение неуверенности.

– Ну хорошо, – сказал он. – Тогда… Тогда еще раз всего хорошего! До свидания, Артур! – И он повернулся и зашагал прочь.

Я проводил его взглядом, наблюдая, как уплывает, покачиваясь, вязаный свитер. Потом он повернул за угол и исчез. Испытывая что-то напоминающее угрызения совести, я побрел домой.

А потом, вскоре после этого, я уехал. Я пожал руку Берхольму, ловко, обманным движением ускользнул от объятий его жены и погладил девочек по белокурым головкам. Я уезжал в один из тех дней на исходе августа, когда по слабым магнитным возмущениям в атмосфере чувствуешь, что все скоро кончится. В такие дни замечаешь, что цветы еще не завяли, а осы и жуки еще хлопочут, но трудно отделаться от некоего смутного беспокойства. У каждого года есть в запасе такой день, он настает внезапно, и никто не знает, откуда он берется и почему. Может быть (но ты, наверное, уже заметила, что я просто оправдываюсь), именно поэтому я так спешил уйти и ушел, ни разу не обернувшись, так и не попытавшись сказать Берхольму что-то важное. Если бы я знал, что мне больше не суждено его увидеть, что это наша последняя встреча, – что тогда? Откуда мне знать! Стоит подумать о том, что уходит невозвратимо, что упущено навсегда и не вернется, пока этот огромный, загроможденный звездами космос не растворится в ослепительном сиянии, как оказываешься на грани безумия. Если бы я по крайней мере обернулся! Я точно знаю, моя память сохранила бы этот последний образ Берхольма, стоящего на пороге и глядящего мне вслед. (Не подмигнул ли он? Нет, это было бы не в его стиле.) Конечно, в моем сознании живо множество его образов, но именно этого, самого главного, не хватает. Моя коллекция без него неполна и обречена остаться неполной.