Читать книгу "Солнце клана Скорта - Лоран Годе"

Прошло меньше года после их отъезда, но они за это время повзрослели. Их лица стали тверже. В их взгляде появилась суровая сила. Вся жизнь отразилась в нем со своими невзгодами, смекалкой и неожиданными радостями.

Доменико, которого все звали Ма va fan’culo, потому что каждая его фраза кончалась именно этим ругательством, которое он произносил тягучим голосом, словно это было не ругательство, а какие-то новые правила произношения, Доменико стал мужчиной. В его восемнадцать ему можно было дать на десять лет больше. Грубые черты некрасивого лица, пронизывающий взгляд, который, кажется, служил ему для того, чтобы оценить, чего стоит его собеседник. Он был сильный, с большими руками, но всю свою энергию тратил на одно: уметь как можно скорее понять, с кем он имеет дело. «Можно ли этому человеку доверять?», «Можно ли на этом хоть немного заработать?» Эти вопросы уже не возникали в его мозгу, они как бы впитались в его кровь.

А вот Джузеппе сохранил детские черты. Он был моложе брата на два года и, несмотря на прошедшие трудные месяцы, остался круглолицым мальчиком с кукольным выражением лица. В их маленьком сообществе у него была страсть разрешать все конфликты. Он часто веселился, питал безусловное доверие к своим брату и сестре, и ему не приходилось разочаровываться. Его прозвали Рерре pancia piena[4], потому что он больше всего на свете любил набить свое пузо. Поесть досыта и даже сверх того — этим он был просто одержим. День, когда ему выпадал обильный обед, достойный его прозвищу, был удачным. А уж если два обеда — это день исключительный, и тогда Джузеппе пребывал в отличном расположении духа несколько дней. Сколько раз за время пути, который вел их из Неаполя в Монтепуччио, сколько раз улыбался он, вспоминая блюдо с клецками или кулебяку с мясом, которыми насладился накануне. И тогда он на пыльной дороге начинал говорить сам с собой, блаженно улыбаясь, словно не чувствовал усталости, обретя новые силы и радостное настроение, и иногда вдруг восклицал: «Madonna, che pasta!..[5]» — и сладострастно спрашивал брата: «Ты помнишь, Мими?» А потом следовали бесконечные описания кулебяк, о которых он вспоминал, их достоинств, их вкуса, соуса, с которым их подавали, и он настойчиво продолжал: «Ты помнишь, Мими, какой красный был sugo[6]? И как пахла мясная начинка, ты помнишь?» И Мими, выведенный из себя этим галлюцинирующим восторженным исступлением, в конце концов бросал: «Ма va fan’culo вместе со своими кулебяками!» Это был его способ дать понять брату, что они в пути, что у них гудят от усталости ноги и что они сейчас как раз и не знают, когда смогут еще поесть такой вкусной кулебяки.

Кармела, которую братья ласково называли Миуччия, выглядела совсем девочкой. И тело, и голос были у нее, как у ребенка. Но за эти последние месяцы она изменилась больше, чем братья. Она стала причиной и самых больших несчастий, и самых больших радостей, какие эти трое познали за время своего почти кругосветного плавания. Никто никогда не упрекнул ее в этом, но она знала: все произошло по ее вине. Но и разрешилось благополучно in extremis[7]благодаря ей. Это породило в ней чувство ответственности и не по годам — рассудительность. Днем она оставалась девчонкой, хихикающей на шутки братьев, но когда судьба обрушивалась на них, она приказывала им, что надо делать, и держалась сурово. Она во время их обратного пути держала под уздцы осла. А два брата придерживали поклажу — все их богатство. Осел и куча всякого барахла — это все, что у них было. Чемоданы. Чайник. Голландские фарфоровые тарелки. Плетеный стул. Целый набор медных кастрюль. Одеяла. Осел тащил свою ношу добросовестно. Ни одна из этих вещей не имела большой ценности, но все вместе они составляли горстку их жизни. Кармела хранила у себя кошелек, в который они положили все деньги, которые скопили за время путешествия. Кармела берегла эти сокровища с алчностью бедняков.

— Как вы думаете, они зажгут цветные фонарики?

Голос Джузеппе нарушил тишину холмов. Три дня назад они встретили всадника. После недолгого разговора они поведали ему, что возвращаются домой, в Монтепуччио. Всадник пообещал им предупредить в деревне об их возвращении. Вот об этом и думал Джузеппе. Зажгут ли фонарики на корсо Гарибальди, как делали всегда, встречая возвратившихся эмигрантов? Зажгут ли фонарики, чтобы отпраздновать возвращение «американцев»?

— Конечно, нет, — ответил Доменико. — Фонарики… — добавил он и пожал плечами.

Конечно, нет. Не стоило надеяться на фонарики ради Скорта. Джузеппе погрустнел. Доменико сказал это непререкаемым тоном. Но он и сам уже думал об этом. И теперь подумал снова. Да. Цветные фонарики. Только ради них. И чтобы собралась вся деревня. И Кармела тоже думала об этом. Как они войдут на корсо Гарибальди и увидят знакомые лица — в радостных слезах, улыбающиеся. Они все трое мечтали об этом. Да. Все же надеялись. Цветные фонарики. Это было бы замечательно.

Поднялся ветер, унося запах холмов. Постепенно смеркалось. И тогда, не сговариваясь, они разом снова пошли, словно деревня как магнитом притягивала их, охваченных нетерпением и боязнью.

Они вошли в Монтепуччио ночью. Корсо Гарибальди — вот, перед ними, все как прежде, как десять месяцев назад. Но совсем пустынно. Ветер устремлялся в улочки и старался просвистеть по головам кошек, которые удирали, выгнув спины. А больше не было ни одной живой души. Деревня спала, и только копыта осла одиноко стучали в тишине.

Доменико, Джузеппе и Кармела шли, стиснув зубы. У них не хватало сил оглядеться. У них не хватало сил разговаривать. Они так предавались этой глупой надежде — фонарики… Какие, к черту, фонарики!.. И вот теперь они молча сжимали кулаки.

* * *

Они прошли мимо того, что еще до их отъезда было галантерейной лавкой Луиджи Дзакалония. С ней явно что-то произошло: вывеска валяется на земле, стекла разбиты. Было ясно видно, что в ней уже ничего не продается и не покупается. Это огорчило их не потому, что раньше они были ее верными клиентами, просто любые перемены в Монтепуччио казались им дурным предзнаменованием. Они хотели все найти таким, каким оставили уезжая. Чтобы время ничего не изменило за время их отсутствия. Если даже Луиджи Дзакалония не держит больше лавку, то один Бог знает, к каким еще разочарованиям им нужно быть готовыми.

Пройдя еще немного по корсо, они увидели силуэт человека, лежащего у стены, он дремал там под ветерком. Сначала они подумали, что это какой-нибудь пьяница, но когда подошли поближе, Джузеппе вдруг закричал:

— Раффаэле! Это Раффаэле!

Спящий вздрогнул. Потом рывком вскочил. Трое Скорта вопили от радости. Глаза Раффаэле горели счастьем, но он на чем свет стоит поносил себя. Он был смертельно огорчен, что так позорно прозевал возвращение своих друзей. Он же готовился к этой встрече, собирался, если нужно, всю ночь бодрствовать, но потом силы постепенно покинули его, и он уснул.