Читать книгу "Обще-житие - Женя Павловская"

В один из академических отпусков Жанка родила. Делать аборт на дому у Юли Анатольевны не было денег, а в долг та уже не скоблила — несколько раз ее на этом накололи. Ложиться же на Лермонтовский в известную живодральню — уж лучше сразу под трамвай. Да и сессия поджимала, декан обещал слегка подвыгнать из вуза. Вот и пропустила все сроки, разиня. Мальчик получился меленький, головка огурцом, багровый и оручий. Молока к тому же было недостаточно, грудь маленькая, слишком тугой сосок — этих еще неприятностей нехватало — ну так просто растак вашу мать! Курить тоже нельзя. А жить так якобы можно.

Папочка Сашуля, Александр Николаевич… что и говорить, только душу травить. Девкам в палате и компоты из персиков, и гвоздики… мужья какие-никакие под окнами слоняются. А этот оказался мало того что примитивным мерзавцем, но даже и никаким не журналистом-международником из Москвы. Элементарный самозванец, козел бородатый, инженер командировочный, мелкая сошка — то ль электроник, то ль электрик, какая разница. Сто восемьдесят в месяц плюс суточные — предел. Столько же и на самом деле стоит, красная цена. Правда, прикинут был по центров ому — ничего не скажешь. Джинсы натуральные штатские фирменные, черная водолазка под замшевым пиджаком, портфель-«дипломат», «Мальборо» там, шмальборо всякое, зажигалочка под слоновую кость, такая гладенькая, что лизнуть охота. Пастернака томик подарил, что и не снилось. Наверняка мамашка в торговле крутится — нынче откуда джинсы, оттуда и Пастернак. «Старуха, я чувствую в тебе определенную незаурядность… Не дрейфь, малыш, Рио-де-Жанейро будет наше… Мы с Евтухом тогда в Мадриде поддали крепко… Концепция соблюдения нейтралитета и невмешательства..» У-у-у, подонок!

Жанка заподозревала его в самозванстве, еще когда она попросилась в ресторан Дома журналистов. Увернулся — не хочу, мол, даже видеть коллег, в Москве до изжоги надоели, и вообще вечером предпочитаю заняться творчеством. Известно, какое их творчество… И еще было. Встретились как-то в баре с Инночкой Холодковой из «Интуриста». Она с Лисницким своим третью чашку кофе с коньяком допивала — семейный обед. Олег ее, хоть и алкаш конченый, но все ж неслабый журналист: то на телевидении, то на радио что-то делает, знакомых вагон с тележкой. Сама Инночка — добрая баба и красотка, а уж по-английски — как по-русски. Произношение божественное, просто мед и бархат. Ну и одета, конечно… Одного австралийца заезжего околдовала до того, что зимой в такси красные розы с Никитского рынка охапками таскал, чудак. Инка смеялась: «Уж лучше бы сухим пайком выдал». Она тогда вся в долгах как в шелках была, дубленка подвернулась канадская обалденная — с вышивкой по подолу и на спине. Упустишь — потом лови. Капиталист этот предложение ей по всей форме сделал, доложил подробно, что у него там вроде компьютерная фирма, то ли ферма куриная. Но куда же Инночка от своего алкаша? Свет клином. А у него жена — учительница ботаники с аллергией на абсолютно все, двенадцать месяцев в году на бюллетене. И сын — амбал двухметровый, не учится, не работает, только на гитаре дренчит, косу отращивает, кармазином череп мажет — вносит удобрение, чтобы скорее прорастала. Как их, несчастных, бросишь? С другой стороны, и родить от Олега опасно, от алкоголика. Получится какой нибудь шестипалый мутант, спасибо.

Жанка тогда в баре Сашку как журналиста-международника представила. Инка зелеными глазищами блеснула: «Terrific! What countries do you prefer to write about?» — «О’кей! — отвечает болван, — нет проблем! Превосходно!» Проблем у него, вы ж понимаете, нет! Тут Лисницкий хрипит: «Старина, а как там в АПН этот замечательный скандал с Сереги Золотовича статьей развивается?» — «Да так себе, ничего, — мямлит. — Не взять ли нам еще по чашечке кофе?» — и к стойке боком-боком козлиной припрыжечкой. Лисницкий криво хмыкнул и больше на эту тему не заводил. С вами, как говорится, все ясно. А потом и командировочное удостоверение на номерной завод Жанка у него во внутреннем кармане подглядела, когда он у нее пиджак забыл. За сигаретами полезла, а нашла другое. На войну, оказалось, сволочь, работает. Через полчаса ворвался обратно как ошпаренный, схватил пиджак, трясет, ощупывает: «Ничего не трогала?! Ничего не брала?!» — «Ничего, ничего, ничего. Не прикасалась даже. Продолжайте запланированный маршрут, дорогой товарищ. Больших вам творческих удач в избранном жанре».

Но, с другой стороны, ведь, как мог, заботился. В феврале Жанка с гонконгским вирусом свалилась. Тогда как раз драгоценный Сашуля, Александр свет Николаевич, в очередной раз из Москвы препожаловал уточнить, ясное дело, важные детали международного сотрудничества, смех один! Однако то бутылку кефира в портфеле притащит, то бутербродов с колбаской докторской нежирной из буфета, пяток апельсинов где-то раздобыл. Жанка даже как-то по-бабьи о замужестве, о переезде в Москву стала подумывать — ну что ж… конечно, инженер. Инженер, конечно… Ну и что? Не академик Королев, понятно. Трепач, естественно. Феллини с Маньяни путает, Ван Гога импрессионистом кличет. Из зарубежных авторов Дюма проработал, а из русских — Маршака и Солоухина. Зато хоть не алкаш. Живут же другие и с инженерами. И внешне неплох, рост хороший. Волосы густые темно-русые. Руки с тропинками выпуклых вен, теплые даже на морозе. Руки, слов нет, хорошие, очень мужские руки. Буду верной, черт побери, инженерской женой. Научусь лепить пельмени, белье можно в прачечную. Деньги — холера с ними, никогда их и не было… Москва, конечно, тоже не Ленинград — поделовитей, попроще: беги-догоняй, не зевай — успевай.

Прощайте, белые ночи у сфинксов на Васильевском со стихами и студенческой бутылкой рислинга за два тридцать. Привет, черные каналы Новой Голландии, осмотрительно прикидывающиеся никакими днем, а по ночам выдыхающие из тайной глубины чуть затхлый батистовый воздух корабельного, ассамблейного петровского века. И выплывающий из невообразимой глубины то ли голландского холста, то ли драгоценного старинного времени темно-золотой эрмитажный Рембрандт. Зато буду законная жена при муже: «Мы с моим Сашенькой делаем все своими руками, получаются такие нестандартные вещи и совсем-совсем недорого», «Мы с мужем, знаете, предпочитаем отдых в нашем чудном Подмосковье, тю-тю-тю, ля-ля-ля». И никакие скобари, четвертые ассистенты оператора не посмеют нагло лапать просто так, вместо здрасьте…

Однако напрасно девка сомневалась, напрасно слезыньки лила: крупный международник современности растворился, как сахар в кипятке, лишь только Жанка, дура набитая, волнуясь как девятиклассница, поведала о беременности. «Старуха, старуха, мы ж с тобой друзья. Ведь друзья? Ну, дела! А ты уверена? Пойми, сейчас не время, ну, не время, не время просто. Сделай что-нибудь, ты же умная девочка. Надеюсь, еще не поздно? Все так безумно сложно, я даже как-то морально не готов. У меня, кстати, забыл тебе сказать, намечается длительная командировка за рубеж, возможно на пару лет… В динамичном веке, малыш, живем. Сейчас, к сожалению, вынужден мчаться — дела, дела, дела. Но дам знать обязательно. Чао! Лечу!»

Мерси, просветил. А то ненароком закралось подозрение, что рыцарь из шестнадцатого века на горизонте обозначился. Теперь же насчет времени и образа действия все ясно. Полное единство, как в классической драматургии. Что же касается командировки «за рубеж», то забыл, подонок, добавить: «Московской и Ленинградской областей». Суп ему варить, носки стирать готовилась, надо же! В мужние жены, идиотка, кретинка, курица культяпая, собралась. Поплакала всласть… почему-то под Цветаеву — в голове флейтой свистело: «Мне и доныне хочется грызть горькой рябины жаркую кисть»… или «жаркой рябины горькую кисть»? или «горькой — жаркую»? Забыла, все забыла. Что же это за жизнь проклятая такая?.. Ладно, подруга, вставай, кому плачешь? Жалеть тебя некому, ползи из окружения сама. Глубокий вздох и — ап! — плечи вверх, назад и вниз! Спасибо, что уже не очень тошнит. Десять приседаний — о-о-ой, поясница, раз-два. Не распускаться! Намазала погуще зареванные глаза польской тушью, мазнула за ушами последними каплями «Клима», позвонила Инночке… Взяли кофе двойной с ликером наверху в «Европейской», закурили. Инночка, добрая душа, почуствовала, что неладно — из последней заначки «Винстоном» угостила. Тут же бочком подсел сморщенный то ли Родик, то ли Вадик, троюродный знакомый в «малиновом шарфете» до колен и тщательно замахренных по низу джинсах. Спереди лысинка, сзади волосенки собраны в серенький хвостик. Духовный, как настаивает, наследник Франсуа Вийона и Велемира — только его и его завывальных «поэз» сейчас не хватало! «Аз клонюсь пред знаком „юс“ славянских славных предков. Перун — Юпитер мой…» и так далее — полюбовались бы на орла его славные славянские предки, не говоря уже о Перуне! Так и не дал, шизик, поговорить, выплакаться… Может, и к лучшему.