Читать книгу "Дети Ванюхина - Григорий Ряжский"

— Значит, ты ей брат, Шура, — с упрямым непокорством повторила Нина, удивляясь собственной отваге, и сняла очки в фирменной оправе, чтобы на всякий случай ощутить Шуркину реакцию не в фокусе.

Три часа назад Ванюха уносил ноги от двух ментов в районе Тимирязева, где они с Димой пристроили «мать» семнадцатого века, ковчежную, по левкасу, школьную, северного письма по типу ярославской, но не совсем, скорее, туда ближе, в Углич. К этому времени он научился схватывать основные признаки правильной доски и кишками чувствовал, где настоящее, необъяснимым зудом в середине жопы ощущал и радостной тревогой — не упустить. Учитель Дима не переставал удивляться его быстрой хватке и звериному чутью при отсутствии минимальнейшего культурного слоя, потребного в обязательном порядке при таких делах.

Так вот, получилось на редкость по-идиотски. Они как раз рассчитывались с купцом, сидя в его машине, деньги пересчитывали, без малого трешник был, две девятьсот почти сторговали, остальное добивали цепями. Собственно, сенсей уже отъехал, передав ему клиента кивком головы. И надо ж было случиться: два мента проходили мимо, и, видно, так просто проходили, не по службе, какая там у них в Тимирязевке служба около парка, в разгар дня. Так один нос сунул в окно, прикурить понадобилось мудаку в сержантских погонах, в самый момент занадобилось, когда котлета в руках была на перекладе. Заглянул и отупел: челюсть отвалил и уставился на котлету. Клиент застыл и не нашел ничего лучше, чем протянуть бабки Ванюхе — просто, мол, помогаю человеку считать, деньги не мои, сам здесь по случайности, ехал вообще в другую сторону, тоже удивлен немало. Ванюха прикинул, как всегда, быстрее, чем того требовало цивилизованное решение, подхватил бабки, рванул дверь от себя, сбив с ног сержанта, другого по ходу отступления лягнул йоко-гири в бок, по легкой лягнул, не по школе, без всякой там стойки особой и замутненного взгляда между лычек и немного выше и, оставив купца с деревянной «мамкой» против двух легавых, бросился к краю начинающегося лесного массива. Менты тимирязевские дернулись за ним тоже, так, больше для виду лишь: понять все равно ни хера не успели…

Приключившаяся с ним история была первой из возможных такого рода и не понравилась ему непросчитанными ранее возможными последствиями. Активно не понравилась. В любом случае она требовала обдумывания и отсидки в тишине. В мамонтовской, само собой разумеется…

… Женщины между тем продолжали стоять в ожидании ответа, его, Ванюхиного, ответа насчет чужого этого ребенка, Люськиного тюремного выблядка, насчет сестры его новой, еще одной в ванюхинском роду. И тогда решение пришло само, и опять-таки через совсем недолгий промежуток. Он нарочито шумно выдохнул и выстроил на физиономии нужную примирительную улыбку:

— Вот это по-нашему!

… Он замахнулся и уже во второй раз опустил на голову Михея тяжелую липовую доску, праздник, семнадцатый век, и тело стариковское уже не дернулось живым, как поначалу, после первого, самого страшного удара, а просто оттолкнулось от доски вбок, а голова задралась кадыком вверх еще больше, кадыком и бороденкой, длинной и острой, как у нарисованного на деревяшке Бога…

— По-ванюхински!

… И снова, и еще раз, как раз туда, в то самое место, что стало уже кровавым месивом, в самом центре которого продолжала равномерно тикать кровяная жилка и так же с равными промежутками надувать на надколотом Михеевом черепе розовый пузырь; он видел их как будто, и жилку эту и пузырь, нет, не глазами, другим взглядом, изнутри видел неведомым самому себе внутренним оком, а стекающая на пол кровавая жижа чернела на глазах и загустевала, подбирая, втягивая в себя пыль с непромытого соборного кафеля…

Милочка снова закричала, и теперь уже обе они, и Нина, и Полина Ивановна, радостно кинулись к общей дочери, к дочери и сестре, или как там получилось, — с самого начала они решили, что определяться по родству не будут, потому что нужно просто любить Люськино дитя и радоваться жизни вместе.

— Молодцы вы у меня! Обе молодцы! — По внешним признакам Ванюхин-младший разрулил ситуацию наилучшим образом, но внутри себя доволен не остался. И обстоятельство это запомнилось ему в тот момент просто так, без особой на то нужды, скорее, неосознанно даже: и вбуравилось-то неглубоко, под кожу лишь, не глубже, и не особенно болезненно, но все же засело и осталось…

А в общем все пошло своим чередом — хорошим чередом. Шурка пробыл с неделю и уехал. Ночевал он в гостиной, на бывшую комнату не претендовал и в старую свою, угловую, нынче Нинину, тоже не вернулся. Уезжая в этот раз, мать чмокнул в щеку, как всегда формально, и сказал: «Ну, давай, мать…», а Нинку не потрепал по плечу привычным образом, а приобнял слегка и поправил дужку очков, на сгибе, в том месте, где отходил русый завиток от стянутых назад волос.

И вновь Нина была ему благодарна, а Полина — исключительно довольна таким ходом вещей в доме, невзирая на факт, что с двумя персонажами из тройки отцов, чье неродственное участие вселило под крышу мамонтовского дома Ванюхиных еще двоих детей, она не была даже отдаленно знакома…

Первый год Милочкиной жизни в точности соответствовал книжке знаменитого заграничного доктора Спока — сочинителя главного в мире пособия по деторазведению. Детеныш пукал, писал, улыбался, потреблял просеянные от излишков сахара смеси и покрикивал на домашних в строгом соответствии с нужными разделами и параграфами врачебной науки. Полина Ивановна не переставала радоваться и удивляться. Радовалась она, конечно, открыто и с удовольствием, вместе с Ниной. А вот удивляться приходилось тайно, потихоньку от старшей приемной дочки, потому что для себя готова была к любому повороту событий в физическом и умственном развитии младшей.

«Люська — алкоголик законченный была, совсем пропащая, и по здоровью, и вообще, а отец кто — вовсе неведомо. Может, и Люське самой тоже неведомо было, да наверняка неведомо — откуда ведомо-то быть в тюрьме той, в строгой колонии с номером учреждения вместо названия. Да и случка была эта, скорее всего, разовой, по случайной встрече, для зацепки за амнистию — кто бы ни был, лишь бы смог. А наследственность сказаться может рано или поздно: начнет организм в болезнь загонять, прямо с детства, без повода, по внутренней генетической причине, и на ум повлияет, и физически затронет… — со страхом думала Полина Ивановна порой. — Вон, Джульетка у Хабибулиной из Пушкина, триста рублей, говорит, за нее отдала, от производителей из Чехословакии, чемпионов всех рингов с семьдесят третьего начиная, а кобель еще и „бест ин шоу“ постоянно брал и сейчас, говорит, продолжает брать, и не только в Чехословакии, и тоже без простоя. А сама Джульетка из болезней не вылазит: курсы ей все прокололи, сама прокалывала, и витаминный для профилактики, и лекарственный по болезням. А она никак не выправляется. Но там вообще-то другое, там — имбридинг, скорее всего, родственное кровосмешение внутри породы и часто — принудительное. Так что самые крепкие, получается, — дворняжки, — к такому выводу в результате нечастых этих раздумий приходила Полина Ванюхина, такие как Люська Михеичева. Какой там у них имбридинг… У них каждый мужик — незнакомый, с кличкой вместо имени, чисто по-собачьи, только с породой никакой, и пьяный».