Читать книгу "Бродячая женщина - Марта Кетро"

Матушку свою, кроме прочего, люблю за актуальность её страхов. Когда я была четырнадцатилетней девственницей, она страшно боялась за мой моральный облик, например, а потом это категорически прошло, хотя как раз наступило самое время. А сейчас получила депешу от сестры: мама услышала, что в Израиле выпадал снег, и теперь остро переживает, что я мёрзну. Двухчасовой снегопад десятидневной давности в Иерусалиме её тревожит. А то, что в ста км от Тель-Авива уже неделю ракетные обстрелы, – не-а. И слава богу, что так.

Сажая мужа в такси до аэропорта, внезапно очень расстроилась и домой возвращалась с таким перекошенным лицом, что продавец сока спросил: «Хау а ю». «Хазбанд флааай», – взвыла я и ушла, размазывая слёзы. Вечером сок мне был за полцены.

Одиночество в чужой стране располагает к странным поступкам, поэтому я решила завершить шабат празднованием Патрика и сплясала рилл под айфон, насколько это возможно после четверти пиццы. В разгар позвонил муж и начал допытываться, почему у меня сбито дыхание. Я, конечно, не призналась, потому что объяснять получилось бы долго и неубедительно.

А через полчаса мою дверь пытался взломать англичанин. То ли этажом ошибся, то ли пришёл на рилл, захватчик. При Диме такого не было!

А прямо сейчас под окнами прошёл безмятежный чёрный мальчик, у которого поверх футболки позвякивает многорядное «бриллиантовое» ожерелье.

Таки белой женщине нечего делать на Левински после заката. Сподобилась повидать большой чёрный член в деле – он писал. Познавательно, но я бы обошлась.

Аж вот присела у Дизенгоф написать, что увидела религиозного еврея, обременёного двумя младенцами, на руках и в коляске, который при этом быстро катил на роликах, развиваясь кудрями.

Случайно поймала вайфай в порту и уселась на землю, чтобы обработать и отправить в инстаграм красивенький полицейский катер. Я, как обычно, в костюме арабского нищего, в одеяле и с сумкой-мешком. Сейчас заметила странный взгляд проходящих туристов – похоже, я порождаю миф о тель-авивских бомжах с айфонами.

Своими глазами увидела Центр Мирового Сионизма – такая вывеска скромно горела на одном из домов. Я не поверила себе и остановилась как вкопанная: «Ты смотри, Дима, они даже не скрывают». Поймите правильно, в детстве у меня была книжка «Сионизм без маски», и теперь я чувствовала себя, как американский школьник, попавший в СССР времён холодной войны и увидевший какой-нибудь «городской комитет Коммунистической партии Советского Союза».

Разбила бутылку абсента в дьюти-фри, как только оплатила. Заменили, святые люди.

Москва – Тель-Авив – Иерусалим

В свое первое израильское путешествие я поселилась в Иерусалиме и была, помнится, сражена покоем, который по сравнению с московской жизнью казался каким-то невероятным – теплое молоко в космосе. Меня, как и всех, сразил иерусалимский синдром, но я не воображала себя библейским героем и не наряжалась в белое. Я просто нашла себя в центре мира (даже в центре центра мира, потому что жила на Кинг Джордж), и там оказался покой. Был он столь всеобъемлющ, что в следующий раз я поселилась в Тель-Авиве, решив, что возвращение оттуда в московскую суету будет менее травматичным. Из Тель-Авива приезжаешь отдохнувшим и готовым к подвигам, из Иерусалима возвращаешься пустым и свободным от всего, в том числе и от амбиций, необходимых для успешной московской жизни. В Тель-Авиве вместо покоя процветают расслабленность и добродушие, Иерусалим никакого особенного тепла не излучает. Это немного напоминает Москву, где прохожие приучены скользить, не задевая друг друга, – таково условие сохранения порядка в мегаполисе. В Иерусалиме люди скользят не только в пространстве, но и во времени, в ауре своей культуры и веры, глядя сквозь чужаков, как мы глядим через стекло – не замечая, не раздражаясь, не пытаясь ничего изменить. Есть, разумеется, торговцы в Старом городе, для которых каждый турист – добыча, и есть просто жители, не отягощённые крайними убеждениями, как везде. Но общее состояние соответствует весенней погоде – в среднем на пять градусов холодней, чем в Тель-Авиве.

Не могу сказать, что полюбила Тель-Авив, и не потому, что в моих чувствах к нему есть какая-либо двойственность.

Это история о русских отношениях со словом «любовь». Мы не говорим «я люблю тебя» по всякому поводу, как американцы какие-нибудь, мы давимся этим словом и выкашливаем его в самом крайнем случае, когда уже прижаты к стенке обстоятельствами и объект либо у алтаря, либо на смертном одре (обычно в переносном смысле, но бывает и в прямом).

Как же сказать, что я люблю Тель-Авив, когда есть Москва, с которой у нас долгий запутанный роман, со страстью, горечью и взаимными изменами, и есть недостижимый Иерусалим. Это всё равно что я завела бы нежного весеннего любовника и бегала к нему иногда без обязательств и будущего, без скандалов и борща. Ну да, нам хорошо вместе, но разве это – подлинное? У нас обоих «кто-то есть», а планов на совместное существование, наоборот, нет. Неважно, что у нас бывают эти бесконечные ночи, когда растворяешься в сумерках и в друг друге; наслаждения, о которых даже неловко потом вспомнить, а не только назвать; совпадения мыслей и мнений, так что достаточно просто переглянуться и кивнуть; наше общее тепло всего лишь телесное, и ничего, если я буду плакать, уходя, я ведь быстро перестану. Это, конечно, не любовь.

Москва выпила у меня столько крови, что у нас всё серьёзно. Иерусалим забирает часть души и замещает собой. А тут слишком много сиюминутного счастья без всякой достоевщины и мистики, и потому, уезжая, я буду мяться и мямлить: «Эээ, с тобой хорошо, спасибо, я ещё когда-нибудь приеду, если ты не возражаешь, это было чудесно, ты очень красивый, мне понравилось, удачи, пока-пока!» – и прятать руки, чтобы не обнимать слишком крепко.

Потом некоторое время придётся справляться с лицом, и я справлюсь, потому что это, конечно, не любовь.

Я просто приеду к тебе ещё.

Лето 2012

«Голоса перелетных птиц сильнее голоса крови, этого пресловутого зова»[2]

Я не просто так туда в этот раз, а с миссией, причём не однозначной, а многосуставчатой, как колено Чужого. Это была миссия исследования, воспитания, возвращения к истокам и ещё кой-чего, стесняюсь сказать.

Во-первых, было интересно, насколько невыносимы израильские погоды в июле. Все говорят, ад, и я захотела посмотреть, как он выглядит, ведь мне теоретически туда не скоро.

Потом я должна была приглядеть за парой ориентальных кисок, пока их хозяева отлучались в европы.

Ну и в-третьих, я возила свою старую юбку из Селы на родину – припасть. Она дырява уже, юбка, буквально из первых коллекций середины девяностых, когда парочка русских израильтян по имени, допустим, Аркадий и Боря только-только раскрутили свой кооперативчик Sela, где немножечко шили.

И представьте, я иду в этих обносках с рынка по улице HaTavor, и тут сверху медленно падает цветок франжипани, белая звёздочка с желтой серединкой, гавайская красотка, прижившаяся в Тель-Авиве. Она задевает мой подол, и я вдруг вижу, что абстрактные цветочки, которыми расписана ткань, это именно франжипани. И я почему-то вдруг прислоняюсь к выбеленной стене, ведь это же какой-то бред кислотный: орнамент перестаёт быть плоским, выдёргивает тебя из прохладной северной юности в субтропическую зрелость и швыряет прямо посреди дороги под солнце, какого ты в жизни не видала.