Читать книгу "Тайна семьи Фронтенак - Франсуа Мориак"

VII

А Ксавье Фронтенак в своей жизни переживал тогда дни самые спокойные. Совесть больше его не мучила: сто тысяч для Жозефы были выплачены, и теперь ничто не мешало ему откладывать для племянников. Впрочем, он по-прежнему жил в страхе, что родне откроется существование Жозефы. Его тревога даже росла по мере того, как взрослели маленькие Фронтенаки: они были уже в том возрасте, когда их это может возмутить, а то и стать для них дурным примером. Но зато, став взрослыми мужчинами, они как раз смогут сами заниматься своими владениями… Ксавье решил, когда настанет срок, продать свою контору и переехать в Париж. В столице, объяснял он Жозефе, никто их не тронет. Первые автомобили уже стали сокращать расстояния, так что теперь Ангулем казался ему гораздо ближе к Бордо, чем когда-то. В Париже они будут вместе ходить по улицам, в театры, и никто ничего не узнает.

Сделку по продаже конторы Ксавье уже заключил, и хотя передать ее покупателю должен был только через два года, получил уже и задаток — намного больше, чем сам ожидал. От удовольствия он решил исполнить обещание, данное некогда Жозефе: совершить путешествие по Швейцарии. Когда он об этом сказал, она, к его огорчению, совсем не показала, что рада. На самом деле бедной женщине казалось, что это слишком хорошо: такого не может быть. Ладно еще съездить в Люшон на неделю, как в 96-м году, но попасть в Париж, оттуда в Швейцарию… Она пожимала плечами и шила дальше. Но когда Жозефа увидела, что Ксавье стал читать путеводители, железнодорожные справочники, составляет маршруты, невероятное счастье приблизилось. Сомнений больше не было: Ксавье принял решение. Однажды вечером он пришел с билетами в руках. До того она никому не говорила про путешествие. Тут наконец решилась написать замужней дочери, жившей в Ниоре: «Я сама не понимаю, наяву это или во сне, но билеты лежат у меня в платяном шкафу. Билеты на имя господина Ксавье Фронтенака с супругой — семейные, стало быть. Это так чудно, дорогая, что не верится; сердце так и бьется. Господин Фронтенак с супругой! Я спросила его, будет ли он и в гостиницах так же расписываться, он ответил: а иначе и быть не может. И от этого у него настроение сильно испортилось — ты же знаешь, какой он… Он сказал, что уже три раза был в Швейцарии и видел все, кроме гор, потому что они всегда за тучами и дождь идет все время. А я не решилась даже ему сказать, что мне это все равно, потому что больше всего мне удовольствия, что я буду ездить из гостиницы в гостиницу как жена Ксавье и мне будут завтрак в номер приносить, только я позвоню…»

«Господин Фронтенак с супругой…» На билете эти слова никак не подействовали на Ксавье, но он совсем забыл, что и в гостиницах его запишут так же. Зря Жозефа привела ему на ум эту заботу: все удовольствие было испорчено. Он ругал себя, что сам себе навязал столько неприятностей: усталость, расходы, Жозефа будет изображать важную даму (уж не говоря о том, что в местных газетах в рубрике «Гости нашего города», может быть, так и напечатают: «Господин Ксавье Фронтенак с супругой»)… Что ж: билеты куплены, отступать некуда.

И вот днем 2 августа, за два дня до отъезда, в то самое время, когда Жозефа в Ангулеме клала последние стежки на вечернее платье, которое должно было ослепить всех в швейцарских отелях, с госпожой Арно-Микё на улице в Виши в очередной раз случился припадок «головного кружения», как она говорила. Припадок внезапный и сильный; пожилая дама не успела ухватить за руку дочь — госпожу Коссад — и ударилась головой о тротуар. Ее принесли в гостиницу уже с предсмертными хрипами. На другое утро в Буриде Бланш Фронтенак в последний раз проходила по парку: пора было закрывать дом; уже становилось тяжело дышать, и цикады, одна за другой, заходились от радости. Бланш увидела: Даниэль бежит к ней и размахивает телеграммой: «Маме очень плохо…»

Под вечер ангулемский разносчик срочной почты позвонил в дверь Ксавье Фронтенака. В тот день Жозефа, почти никогда у него не бывавшая, помогала ему укладывать чемодан, причем уже засунула туда три своих платья, не говоря ему. Она увидела в руках Ксавье синюю бумажку и поняла, что они никуда не поедут.

— Вот черт!

Ксавье сам не заметил, что голос его прозвучал едва ли не радостно: ведь в тексте телеграммы: «Еду Виши мать очень больна прошу вас отправиться ближайшим поездом Буриде смотреть детьми», — читалось: в книгах швейцарских отелей не появится запись: «Господин Ксавье Фронтенак с супругой», — а он сэкономит полторы тысячи франков. Он передал телеграмму Жозефе. Она сразу поняла, что все пропало: за полтора десятилетия привыкла уже быть жертвой на алтаре божества по имени Фронтенак. Но потом пришла в себя и сказала:

— Телеграмма опоздала, у нас уже билеты, мы уже уехали. Телеграфируй с дороги, что, к сожалению, ничего не можешь сделать… Дети уже не маленькие (она много про них знала, потому что постоянно слышала о них). Господину Жан-Луи уже восемнадцать, а господину Жозе…

Он в бешенстве перебил ее:

— Да что это на тебя нашло? Ты спятила? Думаешь, я способен не откликнуться, когда зовет невестка? Первым делом всегда они — сколько раз я тебе говорил! Ну ладно, старушка, ничего не пропало, отложим до другого раза… Надень накидку, уже прохладно…

Она покорно набросила на плечи коричневую накидку, обшитую сутажом. Из воротника гофре нелепо торчало плоское лицо, на котором лишь вздернутый — плутовской, как говорится, — нос хоть как-то мог напомнить о ее прошлом. Подбородка у нее не было; на вершине толстой выцветшей уложенной косы сидела шляпка — ворох хорошо подделанных искусственных вьюнков. С первого взгляда могло показаться, что волосы у нее свисают до пояса. Она ломала все свои гребешки. «И шпильки твои повсюду валяются!»

При всей своей покорности, бедняжка, застегивая накидку, пробурчала: «А может, мне это и надоест». Ксавье злым голосом велел: повтори, что ты сказала, — и она неуверенно повторила. Ксавье Фронтенак с родными был всегда учтив и даже до мании щепетилен; таков же он был и в делах — но с Жозефой ему нравилось бывать грубым.

— Что ж, — сказал он, — теперь ты свои дела обделала, можешь и бросить меня. Только ты сразу все потеряешь, ты же идиотка. Тебе придется мебель продать, только, — продолжал он злорадно, — там все счета на меня выписаны, и квартира тоже на меня…

— Эта мебель не моя?

Он коснулся самого больного ее места. Она обожала свою большую кровать, купленную в Бордо у Левейе, расписанную тонкой золотой сеткой по дереву. На задней спинке изображены были факел и колчан со стрелами. Жозефа сама всегда считала, что факел — это какая-то сумка, из которой торчат чьи-то волосы, а колчан — другая сумка, с гусиными перьями. Эти непонятные символы ее не тревожили и не удивляли. Ночной столик, похожий на роскошный ковчежец с мощами, был даже слишком красив для своего содержимого, думала Жозефа. Но больше всего она любила зеркальный платяной шкаф. На фасаде у него были такие же сумки, связанные такой же лентой; еще там были розы, и Жозефа говорила, что может пересчитать у них все лепестки — «так все выпилено хорошо». Зеркало обрамлялось двумя колонками, сверху до середины желобчатыми, а внизу витыми. Внутренность шкафа, из более светлого дерева, «казала» стопки панталончиков, обшитых кружевами «в ладонь ширины», нижних юбок, кофточек с крахмальными оборочками, симпатичных лифчиков — гордость Жозефы: она «обожала всякое белье».