Читать книгу "Мстители двенадцатого года - Валерий Гусев"

Со двора донесся чистый и легкий голос Заруцкого:

…

Как во нынешнем году

Объявил француз войну,

Да объявил француз войну

На Россиюшку на всю,

Да на Россиюшку на всю,

На матушку, на Москву.

Прислушиваясь, как подхвачена песня, Алексей очинил перо, стал писать, быстро и неровно.

«Милая Мари! Как беспощадно летит время. Серые походные дни мелькают за окном будто желтыми осенними листьями, гонимыми безжалостным и холодным ветром. А в сердце моем не утихает щемящая боль разлуки да с каждым часом гаснет надежда на встречу с Вами, дорогая Мари. Ведь жизнь на войне подобна молнии. Блеск, гром — и пустота, все кончено…

Однако вчерашней ночью был озарен счастьем — видел Вас во сне. Да так ясно! Вы были в чем-то легком и розовом. Ваши прекрасные волосы рассыпались по белоснежным плечам. И Вы были почему-то босы. Ваши нежные пальчики покраснели от холодной росы, и Вы позволили мне согреть их губами…»

Алексей встал, подошел к окошку, снял с подоконника битый черепок, подставленный для стекающей со стекла струйки, выплеснул воду в лохань.

«Черт Волох!» — в сердцах подумалось.

Накинул ментик, вышел на двор. Дождик кончился, чуть ощутимый ветерок осторожно трогал непокрытую голову.

Сельцо спало. Угомонились наконец бравые гусары, сморились глубоким сном. Тихо… Только слышится от крайнего шатра тонкий ритмический визг — кто-то вострит зазубренный в бою сабельный клинок. Да нет-нет возникнет в тишине дремотный голос часового: «Слушай!..»

Сзади послышался шорох и несмелый шепот:

— Барин, дозволь у тебя сночевать, — девичий свежий голос. — Больно твои ребята бегают за мной. Охальники, на дурное склоняют…

Алексей обернулся:

— Охальники… Да они, девица, спят уже по третьему сну. Охота была после похода за тобой бегать.

— Не все спят, барин молодой. Самые озорные всё стерегут. Пусти сночевать.

«Черт Волох!» Пальчики, плечи, губы…

— Ну иди. Только чтоб до света убралась. Зовут-то тебя как?

— Парашей. Благодарствуй, барин.

В темных сенях как бы случайно толкнула его бедром, виновато ойкнула.

Войдя, Алексей сел было снова к столу, за письмо.

— Чаю выпей, самовар еще теплый. Озябла небось… Параша…

Параша чиниться не стала, сполоснула стакан, налила чаю, обхватила стакан ладонями, греясь.

Алексей взглянул на нее: красивая девка, статная. Коса светлая, в руку толщиной, щеки пылают. И глаза блестят, с притворной скромностью чуть прикрытые густыми ресницами; губы полные, алые.

— Сахар-то бери.

— Да и то уж брала. — Параша хрустнула кусок белыми зубами, улыбнулась. — Да и зябко у вас, барин. Протопить, что ль, еще?

— Ну, протопи. — Алексей взялся за перо, краем глаза наблюдая Парашу. Чувствуя, как все сильнее бьется сердце.

А Параша все ловко и сноровисто проделала, будто в этом доме хозяйкой была. Вымыла чайную посуду, ветошкой смахнула со стола и стрясла ее возле печи, принесла из сеней дров, с грохотом вывалила охапку на пол. Растопила, поглядела, как занялись дрова. Обвела шалым взглядом избу.

— Иде ж я лягу? Разве что в сенях. Да, поди, холоднó тама.

Алексей не ответил, убрал перо и бумаги. Потянулся, раскинув плечи. Лег на лавку, укрылся шинелью, которую все-таки не забыл занести огорченный барским отказом Волох.

Скрипнула дверь, стало совсем тихо. Дверь скрипнула снова. Неслышные шаги, горячее дыхание.

Параша откинула борт шинели, легла рядом, горячо дохнула в щеку.

— Глянулся ты мне, барин. Ох, как же глянулся. Пропадай моя головушка невенчанная.

Она легко повернулась и дунула на свечу в изголовье. Огонек упал, исчез и долго ало тлел фитилек в темноте…

Едва рассвело, Алексей, уже умытый и собранный, вышел на крыльцо. Шермак, оседланный Волохом, нетерпеливо бил копытом, тряс гривой, ронял губами, удилами намятыми, желтую пену-слюну на холодную, вялую, в утренней росе траву. Волох, одобрительно глянув на Алексея, тронул пальцем седеющий ус, скрывая улыбку, подвел лошадь.

Эскадрон собрался, выстроился, вытянулся по дороге. Алексей подобрал поводья, сел поплотнее, легкой рысью пошел в голову отряда. Из-за обвалившегося сарая — груда черной соломы — выбежала Параша, догнала, взялась за стремя и пошла рядом, время от времени взглядывая Алексею в лицо.

Он обернулся — ну, табор! Возле каждого гусара шагала, приноравливаясь, а то и слезы утирая, либо девка, либо баба. Повеселились ребята…

Дорога шла вначале лесом, потом полем, снова лесом, сумрачно ожидавшим неизбежную осень. Тишина свалилась округ, накрыла все ровно периной. Только нет-нет каркнет невидимый ворон, да прострекочет суматошная дура-сорока. Земля на дороге затвердела, копыта лошадей стучали гулко и бодро, будто по булыжной мостовой.

Бабы с девками давно отстали, только Параша все еще упрямо шла рядом, незвучно и твердо ступая новыми лаптями.

— Все, — сказал, наклоняясь к ней, Алексей. — Возвращайся.

Параша выпустила из замлевшей руки стремя, остановилась, улыбнулась слабо? словно больная.

— Оченно вами благодарны, барин, — проговорила застывшими губами. — Особливо за чай да сахар. Оборони вас Бог.

Алексей несколько раз оборачивался, будто оглядывая растянувшийся отряд — ровно ли идет, не отстал ли кто по какой причине, да все вглядывался, как недвижно стоит на пригорке Параша и, заслоняясь ладонью от встававшего солнца, все смотрит и смотрит вслед.

«Русские отступают, все время уходят от нас, отказываясь от генерального сражения, которого так жаждет Император и каждый из нас. Победа несомненно была бы нашей — мы много превосходим русских и в силе, и в артиллерии. Однако в скоротечных сражениях мы чувствуем их умение и отвагу — это достойный противник.

Битва под Боярщиной (черт свой язык сломит этими русскими именами и названиями) началась рано утром и продолжалась до пяти часов вечера. Русские храбро защищались, отстаивая свои позиции, понесли большие потери и были вынуждены отступить.

До столицы менее 500 верст, нам очень хотелось победно войти в эту императорскую резиденцию. Попрать, как иногда говорится, солдатским сапогом янтарный паркет царских покоев. Но — трудные препятствия пересекали наш путь и сдерживали наше продвижение. Отступая, русское войско оставляло за собой пустое пространство. Во всех местах, куда мы ступали твердой ногой, съестные припасы были вывезены или варварски приведены в негодность; деревни были пусты, жители почему-то бежали, унося с собой провизию и утварь, и укрывались в необозримых и непроходимых лесах. Чаще всего жалкие хижины (их называют избами) были сожжены хозяевами. Скот, обозы со съестными и боевыми припасами, предназначенными для нас, были захвачены и уничтожены дикими ордами казаков. Они постоянно кружат возле, подобно стаям злобных ос, кусают неожиданными нападениями и, надо бы заметить, весьма отважны в силу своей дикости и первобытного пренебрежения к смерти и пленению.